В 1905 году у Токо Нгора от запущенной раны на щиколотке сделалось заражение крови, и он скончался. Перед смертью он сказал нам, что гордится нами обоими: Асан Кумах, мой брат, стал по-западному образованным человеком, а я, Усейну Кумах – умелым рыбаком, надежным, ответственным человеком, глубоко укорененным в нашей культуре. И наказал нам заботиться о матери. Но матушка Мбоил пережила его всего на год. Она умерла в 1906 году, от обыкновенной горячки.

И мы с Асаном снова остались одни. Я надеялся, что смерть дяди и матери изменит наши отношения, что общее горе сблизит нас. Но мои надежды не сбылись. Асан, как и я, испытывал боль от утраты дяди Нгора и матушки Мбоил. Но он переживал свое горе в одиночку, и я тоже. Только траур был у нас общий. Расстояние между нами увеличивалось. Теперь оно измерялось уже не минутами, а мирами. К взаимному непониманию добавилась глубокая враждебность. Я считал, что он отдаляется от мира, в котором родился; он считал, что я увяз в этом мире и замкнулся в нем. Вскоре какой-либо диалог между нами стал невозможен. Когда после смерти матери мой брат приезжал в деревню, он со мной едва здоровался.

Живя у нас в деревне, он запоем читал европейские книги, привезенные с собой, а в остальное время предавался доступным удовольствиям: с этим у него не было проблем благодаря его образованности и восхищению, которое она вызывала. О религии он и не вспоминал. Впрочем, он сказал мне, что миссионеры обратили его в христианство, и теперь его зовут Поль. Я ему ответил, что это его личное дело, но я не знаю человека по имени Поль. Для меня он навсегда останется Асаном Кумахом. Он забыл своих предков. Я ни разу не видел, чтобы он посетил могилу дяди Нгора или могилу нашей матери. Он предпочитал бегать за девушками. Точнее, это они – по крайней мере некоторые из них – бегали за ним.

Из наших сверстниц перед ним устояли лишь немногие. Самой красивой и гордой была Мосана, на которую он не произвел впечатления. Именно этим она и привлекла его. Этим же (но не только) она привлекла и меня. Мосана была на два года моложе нас, но казалось, что она минимум на три года старше. Нам, почти еще детям, ее красота представлялась бунтом солнца после тысячелетнего господства тьмы. Она уже была женщиной, вполне развившейся женщиной, в то время как мы с братом застряли в отрочестве. Не только Асан и я добивались ее. Смело могу сказать: ее желали все полноценные мужчины деревни. Красота Мосаны в те времена была постоянной темой разговоров. Ей это нравилось. Она знала, что красива, чувствовала, что ее желают, что ей завидуют, что к ней ревнуют. Она научилась вести себя как призрак или как сновидение: вот оно, совсем рядом, чудится, протяни руку – и схватишь, но оно отступает и отступает, как горизонт, к которому можно бежать до бесконечности. Пользуясь своей неотразимостью, Мосана узнала, что значит жить свободной. Она была ничьей; и каждый думал, что она будет принадлежать ему. Я тоже так думал.

Что привлекало меня в Мосане, казавшейся такой бесстыдной, дерзкой, азартной, надменной, – ведь мне все эти качества были совершенно чужды? Часто человека тянет к кому-то, кого можно назвать его полной противоположностью. Нет, в Мосане меня интересовало не то, что видели все и каждый, а то, что, как я думал, было скрыто за этой видимостью. Возможно, я влюбился в плод своего воображения. Но разве такое не случается сплошь и рядом? Создаешь образ человека, влюбляешься, а потом узнаешь, какой он на самом деле. Дальше происходит вот что: либо человек соответствует созданному тобой образу – и это повод любить его еще сильнее, либо нет – и тогда любовь разгорается от эффекта неожиданности, принимает брошенный ей вызов.

Я любил Мосану. Но не я один любил ее. Мне пришлось два или три года быть терпеливым, доказывать, что я люблю, обольщать ее, методично и безжалостно устранять соперников. К 1908 году у Мосаны осталось только два верных поклонника: мой брат и я. Оттого что Мосана вначале была к нему равнодушна, он с удвоенной силой старался ее соблазнить. Это был завоеватель: он жаждал покорить именно ту территорию, которая ему сопротивлялась.

У меня были два преимущества: время и место. Когда Асан Кумах уезжал в город, Мосана оставалась в деревне и я мог обхаживать ее сколько угодно. Главным моим оружием было терпение. Я не пытался произвести на нее впечатление, увлечь красочными иллюзиями. Представал перед ней таким, каким был: скромным, без амбиций, без каких-либо иных богатств, кроме душевных метаний, привычки замыкаться в молчании и сомнений, но также и некоторых нравственных достоинств – своей привязанности к родной земле, своей простодушной честности. Я не обладал ни талантами, ни умом брата. Но, как мне казалось, обладал чем-то, чего не было у него и что могло иметь ценность в жизни человека. Когда Асан возвращался в деревню, он окружал Мосану вниманием как только мог: осыпал ее подарками, рассказывал чудесные истории о жизни большого города, учил ее читать и считать на языке своих новых хозяев – белых. Мосана стала еще одним полем битвы двух миров, которые мы олицетворяли и которые были противоположны во всем.

В двадцать два года я ослеп. Это случилось на рыбалке. В тот день я был один на рукаве реки, куда большинство рыбаков боялись ходить по очень простой причине: именно там некогда жил крокодил, убивший Вали, моего отца. Легенда об этом чудовище не забылась с его смертью. Говорили, будто у него остались детеныши, будто несколько рыбаков видели их. А еще говорили, что крокодил на самом деле был духом этих вод и что его нельзя уничтожить, даже убив. Женщины, которые ходили стирать белье на причал, будто бы слышали его устрашающий рев. Но все это не получило подтверждения. Возможно, какой-то крокодил и жил там, но не думаю, чтобы он имел отношение к тому чудовищу, которое дядя Нгор раскромсал и выпотрошил в нашем присутствии. Я подумал (и до сих пор думаю), что это были панголы, духи воды. Я был привязан к нашим традициям. Я был рыбак. А каждый рыбак в здешних местах знает, что в воде порой видишь сверхъестественные вещи.

Итак, я был на реке, на водах, с которыми было связано столько легенд и столько воспоминаний. Я собирался закинуть сеть, когда почувствовал, как мою лодку толкнуло что-то большое. Толчок был такой сильный