и внезапный, что я потерял равновесие и упал в воду. Возникло ощущение, будто какая-то невидимая сила утягивает меня в глубину. Вокруг не было заметно никаких крупных предметов, вода была мутной от ила, но через несколько секунд я убедился, что в воде нет никого, кроме меня и неодолимой силы, которая тащит меня на дно.

Я понял. Это случится сегодня. Я вспомнил дядю Нгора и его слова, сказанные, когда мне было десять или одиннадцать лет и он учил меня рыбачить.

– Рано или поздно река подвергает испытанию тех, кто к ней приходит. Когда она будет испытывать тебя, Усейну Кумах, ты подумаешь, что тебе конец, испугаешься, начнешь барахтаться, но помни: в этот момент вода словно болото – от каждого резкого движения тебя затягивает все глубже, так что бороться не надо.

– А что будет, если я начну бороться, дядя Нгор?

– Вода решит, что ты ее недостоин, и убьет тебя.

Поэтому я не стал бороться и отдал себя во власть воды. Закрыл глаза и задремал. Мне приснился длинный сон, в котором я увидел сначала моего дядю, затем чудовище с телом человека и головой крокодила, свою мать, Асана. С кем-то из них я разговаривал; с другими только обменялся взглядами или улыбкой либо поделился какой-то мыслью. Но я не могу вспомнить, о чем мы тогда говорили, хотя знаю, что это было что-то очень важное. В этом сне, приснившемся на речных глубинах, присутствовала и Мосана – она явилась словно божественное видение. Она была обнажена, и я долго смотрел на нее, мечтая превратиться в воду, чтобы ласкать ее тело и проникать в самое сокровенное.

Когда я очнулся, то снова сидел в лодке, как будто ничего не произошло, как будто я и не вылезал из нее. Изменилось только одно: я ничего не видел. Мне понадобилось несколько секунд, чтобы осознать случившееся, а затем я принял это, просто и безропотно. Такова была цена моего выживания в испытании, которое, как я понял, должно было стать для меня смертельным. Отдельные элементы недавнего сна обрели более или менее внятный смысл. Например, казалось очевидным, что человек-крокодил одновременно был воплощением моего отца и зверя, который его растерзал. Несмотря на окружавшую меня теперь тьму, я смог добраться до деревни. Я знал: больше со мной на реке ничего не случится. Жители деревни были убеждены, что непонятная сила, столкнувшая меня в воду, была не что иное, как призрак чудовища либо его порождение, и что, оставив мне жизнь, оно взамен взяло мои глаза. Возможно, они были правы, но в тот момент мне было наплевать на их домыслы. Мне было важно знать одно: есть ли у меня еще надежда завоевать Мосану теперь, когда к моим недостаткам прибавилось еще и увечье. Когда я пришел, она уже знала, что со мной случилось (деревня была маленькая, вести разносились быстро). Она сказала:

– Ты больше не сможешь видеть.

– Я больше не смогу видеть тебя, – ответил я.

Она рассмеялась и сказала, что это ничего не меняет, что теперь она будет моими глазами.

– Я больше не смогу видеть тебя, – повторил я.

В этот момент ужас и бешенство от того, что я стал слепым, обрушились на меня в первый и единственный раз после испытания. Я разрыдался.

В последующие годы она была так близка со мной, что я уже подумал, будто выиграл борьбу за ее любовь, которую вел против брата. Она приходила каждый день и помогла мне приручить тьму. Она не отдалась мне, но посвятила себя мне. Время от времени возвращался Асан. То ли потому, что он стал мне сочувствовать, то ли потому, что его лицо отныне было от меня скрыто, мне как будто стало легче переносить его присутствие. Он сдал экзамен на бакалавра и планировал продолжить учебу, чтобы стать преподавателем. Уверял, что хочет впоследствии вернуться в деревню и учить всех здешних детишек. В городе он жил в маленьком домике в колониальном стиле, в квартале для белых. Колониальная администрация сдала ему этот домик в аренду после того, как он показал блестящие результаты на экзаменах. Он говорил, что хочет стать писателем. А я теперь занимался изготовлением и починкой рыболовных сетей. Дела шли неплохо. Я стал откладывать деньги. В 1913 году, в день, когда мне исполнилось двадцать пять лет, я попросил руки Мосаны.

– Я не могу, Усейну. Прости, но я не могу выйти за тебя.

– Ты предаешь меня. А как же наша клятва?

– Не наша, а твоя. Ты дал ее только самому себе.

Я обвинил ее в коварстве. Она сказала, что и так достаточно любит меня, поэтому ей нет надобности выходить за меня замуж; и вообще, на данный момент она не собирается ни за кого выходить замуж; ей хочется уехать в большой город на севере, найти для себя что-то новое.

– Что именно?

– Новые возможности для жизни.

– Что ж, поезжай к нему, – в ярости сказал я. – Он не будет просить твоей руки. Ему нужно только твое тело. И ты ему его дашь. Ты ведь хочешь этого, ты всегда этого хотела. Повернуться спиной к нашим традициям ради личной свободы, чтобы легче было погрузиться в разврат и оправдывать себя. Он это понял и задурил тебе голову своими сказками о белых. Ты не свободна. Ты просто взбесившаяся негритянка, девушка, забывшая честь.

После этих гадких и непристойных слов Мосана ушла. Ушла, ничего не ответив, и это было хуже, чем если бы она выругалась в ответ на мою ругань.

Какое-то время я не получал о ней вестей. Мой брат больше не приезжал в деревню. Из этого я сделал вывод, что они теперь живут вместе в большом городе. Эта мысль начала изводить меня. Ночи напролет я воображал их вдвоем, счастливую влюбленную пару посреди сияющих огней и чудес большого города. Воображал, как они обнимаются, и от этой картины мне не хотелось жить, но смерть не спешила мне на помощь. Глубокой ночью я принимался истошно вопить, то проклиная Мосану, то, как маленький ребенок, умоляя ее вернуться.

Разумеется, у меня много раз возникало желание отправиться на их поиски. Но меня останавливала гордость. Отсутствие Мосаны приводило меня в состояние, близкое к безумию. Но я представлял себе довольную улыбку брата в момент, когда я появлюсь у него на пороге, жалкий, исстрадавшийся от одиночества и от горя, – и мысль об этой улыбке, Марем Сига, была невыносима. Лучше умереть безумцем, чем доставить ему такое удовольствие. При всей своей любви к Мосане я не мог пойти на такое унижение. Да и что я стал