осталось в прошлом». В этот момент я забыла про вонь, про смерть, про эту комнату. Я напряженно прислушивалась к свистящим звукам, которые вырывались из груди моего отца. И он сказал мне… (Сига Д. на секунду замолкла, как будто определяя самое важное в дальнейшем рассказе. Я закрыл глаза. Чей-то голос заговорил. Я не понимал, был ли это голос Сиги Д. или ее отца, лежащего на диване и захотевшего самолично рассказать мне свою историю. Я не понимал, где мы находимся – в ее амстердамской гостиной или в его вонючей комнате? Но разве нам обязательно было находиться в каком-то определенном месте, где с нами в определенный момент времени говорил бы чей-то определенный голос? Внутри некоего повествования – а если смотреть шире, и в любой момент нашей жизни, – мы всегда находимся где-то между голосами и местами, между прошлым, настоящим и будущим. Наша глубинная правда – нечто большее, чем простая сумма каких-то голосов, времен, мест; наша глубинная правда – в том, что непрерывно и неустанно движется между ними туда и обратно, то к узнаванию, то к утрате, то к шатанию, то к устойчивости. Я так и не открыл глаза, а голос продолжал говорить.) – «Ты такая же, как они. Еще до твоего рождения я знал, что ты станешь причиной несчастья, что ты заберешь жизнь своей матери и превратишь мою жизнь в ад, каждым взмахом ресниц напоминая мне о том, что ты не имеешь ничего общего со мной, что ты похожа на них. Ты такая же, как они. Как это возможно? Спроси у крови! Спроси у плоти! Спроси у тайны генов, которые пронизывают время, прочерчивая неизмеримо длинную линию от предков к потомкам, от праотцев к наследникам! Все начинается с великой праматери. Все начинается с Мосаны».

II

Все начинается с Мосаны. Все начинается с ее выбора. По завершении событий, о которых я тебе сейчас расскажу, напротив кладбища, под манговым деревом, я снова задал Мосане тот же вопрос. Она давно уже замкнулась в мире одиночества, тени и тишины. И все же я снова задал ей свой вечный вопрос: почему он?

В тот день я, как обычно, не ждал ответа. С давних пор я задавал этот вопрос не только Мосане. Я задавал его еще и Богу. А главное, адресовал его самому себе. У каждого человека на земле есть свой вопрос, который он должен найти, Марем Сига. Я не вижу другой цели нашего пребывания здесь. Каждый из нас должен найти свой вопрос. Зачем? Чтобы получить ответ, который откроет ему смысл его жизни? Нет: смысл жизни открывается только в конце. Человек ищет свой вопрос не затем, чтобы найти смысл своей жизни. Человек ищет его затем, чтобы противостоять безмолвию другого вопроса, строгого и упрямого. Вопроса, на который не может быть ответа. Вопроса, единственная цель которого – напомнить тому, кто его задает, что часть его жизни заключает в себе загадку. Каждый должен искать свой вопрос, чтобы дотронуться до тайны, запрятанной в сердце его судьбы: к тому, что никогда не будет ему объяснено, однако будет занимать в его жизни основополагающее место.

Некоторые умирают, так и не найдя свой вопрос. Другие определяют его только в поздние годы. Мне выпало счастье и проклятие сформулировать его, когда я был еще достаточно молод. Я был избавлен от мучительных поисков в дальнейшем, но меня ждала другая мука: неотвязная мысль о пространстве молчания, которое распахнулось передо мной, когда я задал свой вопрос. Это пространство не пустое: в нем всегда бурлит бесконечное множество гипотез, возможных ответов и тревожных сомнений.

Почему он?

В тот день я ожидал, что Мосана отнесется к моему вопросу как обычно: отгородится стеной молчания, непроницаемой с обеих сторон. Мой вопрос превратился в ритуал. Стал чем-то вроде приветствия. Он действовал как пароль, значение которого понятно лишь нам двоим на всем белом свете. Когда я произносил его, мы оба прятались каждый в своем мире: я – в своем, наполненном воспоминаниями, скорбью, унижением, яростью и непониманием. Она – в своем, о котором я ничего не знал с тех пор, как она затворилась в нем несколько лет назад.

Но я знал, что она ждет моего прихода. Именно эта уверенность заставляла меня каждое утро снова и снова приходить к манговому дереву. Правда, по ее поведению нельзя было догадаться, что она слышит или хотя бы замечает меня. Я ее не видел, но ее образ зримо присутствовал в моем сердце. Ее немигающий взгляд был неотрывно устремлен на могилы. Уголки рта не были опущены от горечи, сострадания или хотя бы раздражения. Неподвижная, безмолвная, далекая, как чужая планета, – вот какой была Мосана. Можно было подумать, что кладбище уже приняло ее к себе. Но я знал, что она каждый день ждет моего прихода и моего вопроса. Я это знал. Знал потому, что это был также и ее вопрос, вопрос ее жизни. Нас объединило то, что наказанием и ключом для меня и для нее был один и тот же вопрос: почему он?

Мосана с давних пор жила под ветвями старого мангового дерева, которое росло напротив кладбища; она не носила одежды и не говорила. Я, как обычно, сел рядом с ней и поставил на землю сверток с едой. Одежду я приносить перестал: она ее не надевала. Однажды, много лет назад, я одел ее силой. Она сразу же все сняла и разорвала.

Первое время после того, как она замолчала, я пытался удержать ее в своем доме. Вечером привязывал к кровати, чтобы не убежала. Но она стала кричать по ночам. Издавала такие жуткие вопли, будто ее пытают. Через несколько дней мне пришлось отпустить ее. Она тогда еще немного говорила. Видя, что я не собираюсь ее отпускать, она сказала: «Все больные не хотят выздоравливать, все, кого сбили с ног, не хотят подниматься, потому что, если они встанут на ноги, это грозит им новым падением, которое может оказаться смертельным; никто не хочет возвращаться к нормальной жизни, которая по сути немногим лучше смерти. Встать на ноги – это не для меня, вообще встать – это для меня не более чем опасная иллюзия. Я не хочу, чтобы меня спасали, Усейну. Отпусти меня».

Эти слова Мосаны, ее крики по ночам, ее побеги, которые заканчивались всегда в одном и том же месте – под старым манговым деревом напротив кладбища, – все это в конце концов подтолкнуло меня к решению: я позволил ей уйти. У меня не