был в ожидании и при этом напряжен. В нем как будто происходило какое-то бурление. Это бурлящее нечто появлялось на его внутреннем горизонте, и он хотел побыстрее добраться туда. Я не сомневался, что до этой жизни у него было несколько прежних. Но, в отличие от других таких людей, он не забыл ничего из усвоенного прежде. Он всегда производил на меня такое впечатление.

Когда ему исполнилось десять лет, Мосана вопреки моей воле отдала его во французскую школу. Незадолго до того в деревне, находящейся в нескольких километрах от нас, открылась миссия: теперь мальчику уже не требовалось ехать в город, чтобы посещать школу белых. Я возненавидел это учреждение из-за Асана. Зато перестал его бояться. Возможно, ненависть – терминальная стадия страха. Из-за того, что белые сделали с Асаном или сумели развить в нем, я стал думать, что такое образование только разрушает в нас, африканцах, наши исконные ценности. Школа белых наверняка выкорчевала бы все то, что мы за десять лет пытались вырастить в душе Элимана. Но Мосана по какой-то непонятной причине не хотела ничего слушать. Исполняла ли она волю Асана? Нет, ответила мне Мосана, это она сама хотела, чтобы сын получил западное образование. В тот вечер, когда у нас вышел спор по этому поводу (один из немногих моментов после возвращения Мосаны, когда я рассердился на нее), я обвинил ее в том, что она посылает сына на бойню, где погиб ее муж. Ты что, память потеряла? Посмотри, что они сделали с Асаном! Она мягко ответила, что Элиман – не Асан. И тогда я понял, что Мосана с помощью Элимана хочет по-своему свести счеты с Асаном, изгладить воспоминание о нем. Хочет направить Элимана на те же дороги, какими прошел Асан, и доказать ему, что ее сын смог пройти по этим дорогам, не забрызгавшись грязью.

Во французской школе Элиман выказал исключительные способности. Миссионеры, занимавшиеся его обучением, были до того поражены скоростью, с какой он усваивал их науку, что однажды пришли познакомиться с нами. Они хотели поздравить нас, а заодно спросить, откуда у мальчика такой дар усваивания, запоминания и осмысления. Отвечать на их вопросы я предоставил Мосане. Я знал, что она скажет. В самом деле, она долго рассказывала об Асане, который был столь же даровитым. Это отцовские гены, объясняла она отцу Грезару, главе миссии. Он приехал к нам на мопеде, со своим переводчиком. Когда Мосана говорила об Асане, я понял, что частица ее души навсегда сохранит привязанность к Асану. Такое открытие опечалило меня, но я постарался скрыть это. Заметила ли она, несмотря на все мои усилия, что сделала мне больно? Не знаю, но сразу же после сказанного об Асане и его генах она добавила, что начальные познания он приобрел еще до школы, изучая под моим руководством Коран и анимистскую культуру. Это, сказала она, разбудило его мозг, сделало его восприимчивым к знанию. Отец Грезар поздравил меня с таким успехом, но, думаю, это была заслуга одного только Элимана. Помню, Мосана в тот день была сама не своя от радости и гордости за сына. А вот меня визит восхищенного отца Грезара сильно встревожил. Я понимал, во что неизбежно должен превратиться мой племянник: в продукт западного образования, возможно, не такой одержимый, как его отец, но с такой же жаждой знаний и влюбленностью во французский язык. Элиман проводил много времени в доме отца Грезара, у которого была огромная библиотека. Она неодолимо притягивала Элимана Мадага, и, как только мальчик научился читать, отец Грезар стал регулярно приглашать его к себе.

Небольшое отступление: ты, наверное, задаешься вопросом, не поженились ли между тем мы с Мосаной. Этого не случилось. Она так и не захотела снова выйти замуж. Но в 1918 году, когда война кончилась, а от Асана по-прежнему не было вестей, я попросил ее разделить со мной комнату. Она согласилась. В 1920 году она забеременела. Но ребенок родился мертвым: в те времена в наших деревнях это случалось часто. После этой неудачи мы сделали еще несколько попыток, но все они были безуспешными. Меня печалило, что я не могу иметь ребенка от женщины, которую любил. Мосана тоже была печальна, но находила некоторое утешение в воспитании сына. Раз у нас с тобой не может быть общего ребенка, сказала она мне, надо смириться с этим, и добавила, что не будет возражать, если я возьму еще одну жену, чтобы оставить потомство. Я сказал, что проблема, быть может, во мне, быть может, это я бесплоден. Мосана ответила, что это не так: после того как она родила мертвого ребенка, у нее внутри что-то зашевелилось. В то время мне казалось, что я не смогу взять в жены и полюбить другую женщину. Так что, несмотря на ее уговоры, я не женился, а попытался, следуя ее примеру, найти счастье в ней и в ее ребенке, ибо они стали семьей, которую подарила мне судьба.

Так продолжалась наша жизнь, вехами в которой были школьные успехи Элимана. Вскоре он стал одним из любимцев деревни. Он унаследовал ум и горделивую осанку от отца, а красоту и спокойную силу – от матери. А от меня? Что досталось ему от меня? Другие качества. Другие знания.

VII

«В 1935 году, в двадцать лет, сдав экзамен на бакалавра (с результатами, каких, по словам отца Грезара, еще не добивался ни один туземец), Элиман был приглашен во Францию для продолжения образования. Он спросил у нас совета. Я был против. Я снова увидел за этим Асана, его тень. Но Мосана уговорила Элимана ехать. Она казалась такой счастливой от того, что происходило с ее сыном, что я не решился поделиться с ней своими опасениями. У отца Грезара были связи. Он взял все на себя и, настаивая на том, что случай исключительный – африканец, достойный называться юным гением, – добился, чтобы Элимана приняли в престижный интернат. А также выхлопотал для него одну из стипендий, которые колониальная администрация предназначала для одаренных туземцев. Эта стипендия должна была обеспечить ему сносное существование. Его целью было подготовиться к вступительным экзаменам в самое важное учебное заведение тогдашней Франции, где воспитывались интеллектуалы, философы, писатели, будущие президенты. Мосана говорила мне, что у Элимана блестели глаза, когда он говорил об этом. С этого момента стало окончательно ясно, что он уедет. Как его отец.

Так и вышло: по окончании сезона дождей 1935 года Элиман нас покинул. Вечер накануне отъезда он провел с нами. Мосана тихонько пела. Я чувствовал, что Элиман хочет что-то сказать. Или хочет, чтобы ему что-то сказали. Быть может, он впервые осознал,