Но к понедельнику он перестал посылать сообщения на мой мобильник, и когда я увиделась с ним опять в школьном коридоре, он поднял мизинец и указательный палец, словно спасаясь от сглаза, и завопил: «Не убивай меня! Не убивай меня! Пожалуйста!» – пока остальные его дружки покатывались от смеха.

Должно быть, Эбби почувствовала, что задела мои чувства, потому что она наконец отстает от меня. Какое-то время мы продолжаем ехать молча. Как и всегда, я начинаю чувствовать себя лучше после того, как мы оставляем позади новый центр города с его отелями «Би энд Би» и ресторанами, где подают только то, что выращено неподалеку, а также когда мы отъезжаем от старого центра с его ресторанами фастфуда, автоматическими прачечными и магазинами оружия и опять оказываемся на улице с домами, скрытыми за густыми зарослями.

Эбби вдруг начинает говорить снова:

– А что, если вы так и не узнаете, что случилось с Саммер? Что, если вы так и не сумеете это выяснить?

– Что ты хочешь этим сказать? – Мы проезжаем мимо Уолдмэн-лейн, и у меня вдруг возникает желание повернуть руль направо, доехать до парадной двери дома Оуэна и въехать прямо в наше прошлое. – Я буду жить так же, как и жила. Все будет так же, как раньше.

В чем, собственно, и заключается проблема.

* * *

Высадив Эбби возле ее дома в начале Хвойной улицы, там, где Хвойная упирается в парк штата, я вдруг осознаю, что на улице Лесистой Лощины, я, видимо, повернула не туда. Я бесцельно кружу туда-сюда, пока мысли то и дело возвращают меня в прошлое. Я продолжаю думать об Оуэне, находящемся так близко, менее чем в миле отсюда, и у меня возникает такое чувство, будто между нами натянута гигантская резинка, грозящая утянуть назад. Но что мне ему сказать?

Что я ему скажу, если все-таки увижу его?

Что будет, если я его не увижу?

Я не замечаю незнакомой машины, запаркованной возле моего дома, пока не подъезжаю к ней почти вплотную. Я выхожу, уже наполовину разозленная и готовая наорать на любого доставщика еды из китайского ресторана, который попытается засунуть рекламные буклеты мне под дверь, когда вижу на крыльце высокого светловолосого парня, стоящего ко мне спиной и держащего под мышкой коробку. Правой рукой он прикрывает глаза от яркого света, пытаясь заглянуть в парадную прихожую дома.

Охваченная гневом и стыдом, я пускаюсь бежать по лужайке.

– Эй, – кричу я, – эй! Что вы?..

Он оборачивается, явно удивленный. И время застывает.

Он стал выше – намного выше, – и он по-прежнему худ, но зато спортивен. У него широкие плечи, такие, к которым хочется прислониться. Его шорты сидят низко на бедрах, а выцветшая темно-синяя футболка оттеняет цвет глаз. Его веснушки побледнели, волосы стали светлее. Теперь они похожи на пламя, просвеченное лучами солнце.

– О, – говорит он и опускает на крыльцо коробку, которую держал под мышкой. – О, – повторяет он. Как будто не ожидал меня здесь увидеть, несмотря на то, что стоит перед парадной дверью моего дома.

– Что ты тут делаешь? – ухитряюсь сказать я. Мой голос звучит так, словно он доносится с дальнего конца туннеля.

Он улыбается мне, показывая зубы, улыбается так широко, что кажется ненастоящим.

– Разве Бринн тебе не говорила? – спрашивает он. Я молчу, и он продолжает: – На застекленную террасу упало дерево. Дом должен быть выставлен на торги, но теперь…

– Нет, я имею в виду, что ты делаешь тут? Тут, здесь? – Мое сердце, кажется, бьется в самом моем горле, причем так часто, что возникает ощущение, будто я проглотила мотылька, который пытается вырваться наружу. Он изменился, он так изменился. И в то же время остался таким же. Он по-прежнему склоняет голову набок, когда размышляет, как будто пытается заглянуть под какой-то забор. И хотя его волосы стали светлее, на макушке у него по-прежнему торчит вихор, который он все так же приглаживает рукой, когда нервничает.

Но он мускулист, высок и привлекателен. Более того – он выглядит таким нормальным. Никто никогда бы не назвал этого парня Каспером или Кровоносом. Никто никогда не смог бы представить себе, как он прячется в шалаше на дереве или носит тренчкот, купленный на благотворительном базаре, или говорит о вероятности вторжения инопланетян. Впечатление создается такое, словно кто-то пропустил Оуэна через ту же тесторезальную машину для формования печенья, которая выдает на выходе девушек-болельщиц из группы поддержки, игроков в американский футбол и тех, кто приезжает на выпускной бал на лимузине.

– У меня не было номера твоего мобильника, – говорит он. Даже голос Оуэна изменился – теперь у него долгие-долгие гласные. – Я решил, что ты сменила его.

– Да, сменила, – отвечаю я. Это было первое, что мне пришлось сделать. После того как нас арестовали, кто-то из школы выложил номер моего мобильника в Интернет. И он звонил круглосуточно, причем звонки и текстовые сообщения приходили со всей страны. Ты же знаешь, что за то, что ты сделала, ты будешь вечно гореть в аду. Самое смешное во всей этой истории – это то, что до убийства наша семья была католической – моя мать происходит из итальянской семьи, – но потом, когда столько людей заявили, что я буду гореть в аду и что мою душу забрал дьявол, и даже что моя мать должна попробовать изгнать из меня бесов, она выбросила Библию, которую хранила с детства. И это стало последней вещью, которую она выбросила.

– Как у тебя дела? – мягко спрашивает Оуэн. И к щекам приливает жаркая краска стыда. Теперь мне все понятно. Он приехал, чтобы навестить меня. Так сказать, выполнить свой дружеский и соседский долг по отношению к девушке с нарушенной психикой, которую он оставил.

– Отлично, – твердо говорю я в который раз за последние два дня. И направляюсь к двери, нарочно громко звеню ключами, чтобы он понял намек и убрался. Но он не понимает. – Все просто отлично. – Я допускаю большую ошибку: теперь, когда я стою на крыльце, он находится от меня так близко, что я ощущаю его запах – чистый запах молодого парня, от которого в желудке разверзается пустота. – Разве ты живешь не в Англии?

– Вообще, в Шотландии. – Вообще, в Шотландии. Он говорит это так, будто жить в Шотландии – это самое обычное дело, будто Шотландия находится через город от Твин-Лейкс. Что ж, по крайней мере, это объясняет его новый выговор. – Я учился там в школе. Закончил в мае и теперь вернулся сюда на лето. Осенью я начинаю учиться в Нью-Йоркском университете.

Я с трудом шевелю пальцами. И роняю ключи.

– Нью-Йоркский университет, надо же. Поздравляю. Это… это… – Нью-Йоркский университет – это тот самый университет, где собиралась учиться я. Это был мой план. Моя мечта. Я собиралась изучать балетное искусство с получением дополнительной степени в области англоязычной литературы, а по выходным брать уроки балета в знаменитой студии танца «Степс» на Бродвее, где уже несколько поколений проводят субботние утра на пуантах.

Как случилось, что Оуэн – тот самый Оуэн, который терпеть не мог все школьные уроки, кроме уроков точных и естественных наук, который половину времени, проведенного им в школе, сидел с наушниками в ушах, глядя в окно, который иногда ложился на парту и спал на протяжении всей контрольной, – поступил в Нью-Йоркский университет? Как будто то, что случилось с Саммер, никак на него не повлияло. Как будто тот год, который он просидел в ожидании суда в «Вудсайде», Реабилитационном центре для несовершеннолетних, запертый вместе с психами, преступниками и шестнадцатилетними торговцами наркотиками, не оказал на него ни малейшего эффекта.