Это было каким-то сумасшествием! В темноте, когда я не видела себя и его, не было ничего, кроме чувств, ничего кроме голых чувств и ощущений. И ощущала я… Ощущала что-то тёплое, пушистое, будто в руках у меня тот котёнок, что мне давала когда-то поиграть кухарка. Помню ещё как он мурлыкал, будто у него что-то музыкально дребезжало в горлышке, жмурил от удовольствия глазки и мял своими мягкими лапками с тонкими прозрачными коготками мою ногу, на которой сидел.

Нет, не в руках я держала котёнка, я этим котёнком себя и ощущала! Мне хотелось мурчать, вот так тихонечко, тарахтеть чем-нибудь в горле (жаль, было нечем), подставлять под горячие нежные руки свои бока, спину и… ну и всё остальное; жмуриться от удовольствия и тереться об этого мужчину и обнимать его всего; мне хотелось впускать и выпускать когти, но я боялась сделать больно; мне хотелось хватать зубами его пальцы и плечи, и снова, и снова тереться о его руки. Я плакала от счастья, когда разобрала: «Девочка моя! Какая ты горячая! Какая ты жгучая! О, девочка моя нежная!».

В те минуты я чувствовала себя счастливой, любимой и очень-очень нужной просто потому, что существую. И когда, казалось, мир подошел к последней своей точке и готов был взорваться, Зиад вдруг остановился.

- Рада-сть, - тихо прошептал он и куда-то потянулся, стал что-то делать в темноте, прерывисто дыша. Что-то щелкнуло, зашуршала ткань, послышался лёгкий звон, от которого я вздрогнула, но погрузиться в плохие воспоминания о звякающих серьгах-следилках не успела – меня удивили прозвучавшие слова: - Это мой подарок.

И он, потный, дрожащий, стоящий на грани взрыва, что-то зашептал горячечно и гортанно, я почувствовала, как мою руку обвивала то ли цепочка, то ли веревочка, в темноте не было видно. Затем почувствовала, как Зиад приподнял мою руку и ладонью коснулся своего лба, а затем груди, поцеловал моё запястье, обмотанное чем-то тонким и невесомым, и всё-таки сделал те несколько последних резких движений внутри меня.

И мир обрушился – Зиад, а вместе с ним и я, и весь мир, мы застонали, замерли и содрогнулись.

Постепенно всё разделилось снова. И я различила, что его дыхание было отдельно от моего, и оно стало выравниваться. Мне всё ещё хотелось его обнимать и гладить, мурчать и тереться о него, а он какое-то время просто лежал и не шевелился. И я тоже притихла. Лежала и просто впитывала это ощущение – ощущение близости такого теплого, такого большого и сильного, такого родного человека рядом.

Наконец Зиад пошевелился, и тусклый, едва разгоняющий тьму светлячок засветился где-то в изголовье кровати. Его лицо едва-едва выступило из тьмы, а я глянула на свою руку - было любопытно. На ней несколькими витками лежала цепочка с маленькой подвеской.

- Зачем это? – тихо спросила я.

- Так нужно, Рада-сть, - тихо прошептал он и поцеловал меня в висок.

- Я не ношу украшений. Они мне мешают, - не рассказывать же о том, что нет привычки носить всякие побрякушки.

- Это не будет мешать.

- А если я потеряю?

Он тонкими невесомыми движениями стал поправлять мне волосы, что липли к влажному лбу и лезли в глаза. И столько нежности было в этих движениях, что я снова потянулась, чтобы потереться о его руку.

- Рада-сть, - сказал он тихо, и столько в этом простом слове было чувства, что я вгляделась в его глаза, сейчас скрытые в тени, пытаясь понять, что это было за чувство, – она не потеряется. Это же гвели. Даже если ты её снимешь и выбросишь, он снова вернётся к тебе. Такова её магия.

И он снова нежно поцеловал меня в лоб. Потом поцеловал брови, глаза, губы, щеки, шею.

- Ты прекрасна, моя девочка, - услышала я его шепот в перерывах между поцелуями.

Мне тоже хотелось трогать его и целовать, и я повернулась на бок и подпёрла голову одной рукой, чтобы пальцами другой ощутить какой он. У него действительно на лице была удивительная кожа – нежная, гладкая и теплая. Хотелось ощущать её снова и снова, и я обвела пальцем контур его губ. Он словил мою руку и поцеловал ладонь. Я заметила, как блеснули в темноте его зубы – он улыбался. И я не сдержалась и, высвободив ладонь, потрогала ямочку на его щеке.

Зиад притянул меня к себе, и пока я увлеченно изучала его лицо, гладил мою спину.

- Что это у тебя? – спросил он. Я не сразу поняла, о чем он, потому что как раз пыталась губами исследовать эту притягательную ямочку на щеке. А когда поняла...

- Ничего такого, - резко перевернулась на спину.

Сердце забилось, сбивая дыхание, и я прикусила губу.

- Не бойся, скажи. Что это за рубцы? - он не улыбался и готов был выслушать. Вот только мне не нравилась эта тема, и я не хотела ничего говорить. Совсем не хотела, до спазма в горле. – Похоже на плеть. Да?

Я молчала, закусив губу.

- Кто это сделал? Рада-сть, скажи, - зашептал мне в самые губы. Я отвернулась. Не хочу говорить, не буду!

Но воспоминания горели, будто это было вчера. «Ты будешь знать, как липнуть к благородным юношам!» - и свист плети, и обжигающая боль на спине. Но сильнее этой боли была боль другая – в душе.

Варген, названный при рождении Фойга, «благородный юноша», мой сводный брат и наследник отца, всю экзекуцию находился здесь же, рядом и, я знала это точно, наблюдал, как меня наказывали за то, что он меня домогался. За то, что он ко мне домогался!

Он домогался, а наказывали меня…

Когда в том тёмном углу замка отец оттащил от меня братца, этот подонок в своём рассказе вывернул всё так, будто это не он, а я приставала к нему, не давала прохода, преследовала. Подумать странно: я - и преследовала его! А он, нежный лютик, старше меня, больше едва ли не в два раза, известный как самый развращенный мужчина королевского замка, никак не мог от меня отбиться!

Из его слов получалось, что я редкая потаскушка.

- Отец, - говорил он горячо, будто защищая меня, и я бы даже поверила, если бы не меня он зажимал по углам, выслеживал, рассчитывая с невероятной точностью моменты, когда никого не будет рядом, - чего ждать от дочери той, которая совращала всех мужчин в замке?!

А отец, которого мать, умирая, закляла меня беречь, защищать и воспитывать, раздувался багровой тучей, смотрел на меня глазами навыкате, налитыми дурной кровью, и дергал ртом.

Как мама могла позволить ему, ему, невидящему меня до бешенства, меня же и защищать? Я знала, что он ненавидит, просто знала, а теперь увидела это собственными глазами. Ненавидел за то, что я его незаконная дочь. Его, короля, который искоренял в стране всех бастардов, как крыс, как его отец – магов. Я была его позором, доказательством его слабости, его несовершенства. Как же ему, такому правильному, было меня любить?! Нет, только ненависть, только она - мой удел.

И, конечно, в этой ситуации меня и спрашивать не стали, ибо «молчи, женщина, закрой рот, дура!». Я была виновата потому, что была, во-первых, его незаконной дочерью, а во-вторых, женщиной. И поэтому меня выпороли. Просто выпороли плетью на конюшне, как прислугу.