- Аришка, прости. Ты не знаешь всего, у меня был в жизни случай… Плохой случай, понимаешь? Мне трудно с мужчинами, - она вмиг повернула ко мне лицо, и столько там сочувствия отразилось, столько сопереживания, что в моих глазах набежала слеза. – Этот способ… он… вряд ли подойдёт. Я не знаю, смогу ли…

И закусила губу. Спина горела огнём и жутко чесалась. И я перевернулась, придавила её к кровати, чтобы не чувствовать.

- Мне очень жаль, - тихо проговорила Ариша. – Я не знала.

Я покивала и сказала со вздохом, не поворачивая головы:

- Всё обошлось, ты не думай плохого. Но… мне теперь трудно.

Ариша молчала долго. А потом стала запальчиво говорить, перебивая саму себя, торопясь, с такими интонациями, будто утешала умирающего. Я уже не слушала, я думала: как же решиться?

За меня решил случай.

На следующий день вместо первого занятия всех адептов собрали перед входом в главный корпус, и Тэкэра Тошайовна объявила потрясшую всех новость – Академия начинает разделение. Все занятия ещё несколько дней будут вестись в прежнем режиме, а затем все, кто может быть задействован в трансформации, как красиво ректор обозвала то, что должно произойти, будут переброшены на новое место, вся деятельность переходит в стадию магических практических испытаний. Это касается двух старших курсов. Они практически в полном составе будут переброшены к новому месту размещения, и вся их деятельность будет засчитана как практика кому профессиональная, кому – как преддипломная.

Большинству выпускников будут изменены темы дипломных работ. Кому-то сильнее, кому-то меньше, но так или иначе, тематика будет касаться той или иной задачи трансформации.

Младшие курсы так же будут участвовать, только в меньшей мере – простые, рутинные работы, требующие большого расхода магии и мало умений. Таких работ, нас заверили, тоже будет много.

Расписание новых занятий вскоре будет объявлено, график выходных и каникул будет скользящим, а пока у всех есть несколько дней предупредить родных или пересмотреть свои дела и планы, чтобы спокойно посвятить себя учёбе, а точнее - делам Академии.

С этого собрания все разошлись взбудораженные, шумно обсуждая новости: кого-то переполнял энтузиазм, кто-то воспринял трансформацию в штыки. А я, и когда стояла, высматривала, и когда уже все стали расходиться, искала в огромной толпе знакомые лица. Да всё никак не могла высмотреть.

У меня всего несколько дней, так мало! И , похоже, на колебания и сомнения времени уже не осталось. Мне нужно успеть…    

Я шла на очередной разбор боёв и твердила себе: «Кто из этих двоих мне первым улыбнётся, тот и будет сегодня моим». Я это твёрдо решила, но всё равно во мне дрожала всё до последней клеточки, руки не слушались, ноги не гнулись, а мысли путались.

Специально чуть опоздала, и хоть Хараевский терпеть не мог опоздавших и наказывал, но у меня был план, и реализовать его можно было только через опоздание: я хотела зайти и увидеть сразу всех, кто собрался на разбор. Джавад там точно должен быть, он никогда не пропускал этих занятий, ни разу.

Я ворвалась со словами «Простите, мастер!» и сделала ритуальный короткий поклон-приветствие, успела мазнуть взглядом о тому месту, где на ковре тренировочного зала всегда сидел Джавад.

Сидел всегда, но не сегодня.

Моё разочарование было… ну не то, чтобы огромным, но не маленьким. И когда Хараевскй рыкнул «Упала, отжалась! Двадцать!», я упала и стала отжиматься свои двадцать штарафных. С сожалением поняла, что ещё один день потерян. Эх, успеть бы за оставшееся время!

Но, как говорила мама, пока ты жива, бой не проигран, и следующая мысль стала просто озарением: на привычном месте парня не было, но ведь он мог устроиться где-то в другом уголке? Настроение как-то сразу приподнялось, и даже отжиматься стало веселее.

Мысль об этом грела меня и на счёте десять, и на счёте двадцать: ведь он не пропустил подобное занятие ещё ни разу!

А когда я поднялась и прошмыгнул на свое привычное место позади всех, поняла - сегодня первый, тот самый первый раз, который бывает у всех. Вот и у него тоже сегодня был первый пропуск: Джавада не было. Нигде. Ни в дальних, ни в ближних уголках.

Зато был его брат, но он сидел далеко впереди, и как я заметила, пока пробиралась на своё место, не улыбался. И на меня не смотрел, даже ни единого взгляда не бросил.

Ну что ж, тоже неплохо. Подождём Джавада.

Сожаление разливалось в душе как река в половодье, такое горькое, какое-то даже отчаянное. Я старалась удержать его, затолкать поглубже, пыталась сосредоточиться на мерцающих изображениях и словах декана, но то и дело тонула в едкой жалости. Потом снова всплывала. И снова тонула.

Единственной отрадой на этом занятии стал вызов Хараевского в круг – он хотел показать на мне один из приёмов. Почему он выбрал меня, в тот момент было совершенно неважно, но для сдерживаемых мною чувств это стало отличной возможностью выплеснуться с наименьшим вредом для себя.    

Думаю, что и для окружающих тоже.

Хотя за одного конкретного декана я как-то вот вообще не переживала.

Я вышла в круг и билась не просто как могла. Я выпускала всё своё отчаяние и раздражение, всю злость и недовольство, потому и получалось так, будто я отчаявшийся, обреченный на смерть человек – удары получались резкие, злые, беспощадные. И когда Хараевский в своей обычной манере попытался что-то объяснять зрителям и одновременно провести приём (ох уж мне эти учителя, не могут смолчать даже в такой неудобной для них ситуации!), я, конечно, использовала его мгновенную заминку, и провела контратаку.

А нечего болтать, когда дерешься! Да, я применила грязный приём, нечестный, но он знал, кого вызывал в круг. Вот и поплатился.

И в том, что я совершенно за него не переживала, тоже была права. Он действительно отличный боец. И я это смогла оценить по достоинству, когда декан совершенно рефлекторно ответил на мой удар, ответил не слабо – в нос. Странно, конечно, он же не мальчишка.

Не сдержался?

Хотя, может, ему уже давно хотелось дать мне в нос. Верю.

И вот когда прилетело в нос, особенно не до мыслей стало. В лице что-то отчётливо хрустнуло, мир вспыхнул болью и покачнулся, а в голове зазвенело.

Я оскалилась довольно – отлично! Просто прекрасно! И от боли, что усилилась злостью, снова достала его. Жаль, лишь вскользь.

Где-то вдали послышался шум, сквозь густеющий туман замелькали лица, и голос декана прямо надо мной громко скомандовал:

- К лекарю её!

Я рефлекторно вытерла мокрое под носом и, глянув на руку, удивилась – кровь. Хотя… чему тут удивляться? Меня уже подхватили под мышки и быстро куда-то волокли. А мне было больно и хорошо. Да, хорошо – внутренние ощущения наконец пришли в гармонию с ощущениями тела: и там, и там было одинково больно.