Сошникова-младшего глаза округлялись при виде такой идиллии. О чем можно было говорить с ними после этаких перевертышей. И, главное, имел ли он право говорить!

Но вот что было интересно: уже давно Сошников-младший обнаружил в этой грубости жизни, в этой пропасти жутковатой маргинальности некие тончайшие мотивы. Где-то здесь была скрыта мистическая подоплека его с отцом отношений. Ради того, чтобы сыну почувствовать это, отцу нужно было стать именно таким — слабым, опустившимся алкоголиком, утратившим все свои опоры в жизни. И вот как интересно это могло проявляться с годами: именно как младшего, моложе себя возрастом, перед которым твоя личная ответственность возрастает многократно, Игорь стал воспринимать отца. Исподволь произошло что-то похожее на диаметральную смену ролей в театре их времени. Оба это понимали и принимали. Хотя за последние годы ни разу не проговорили ничего подобного вслух. Отец и теперь все еще говорил ему: сынулька мой… Но ведь бывало, что мимоходом называл сына: «Пап…» — и не замечал этого! А может, только делал вид, что не замечал. И Сошников-младший тоже делал вид, что не замечал, не поправлял, как-то естественно принимая подобные оговорки.

Для младшего Сошникова такой перевертыш сущностей обернулся еще одним открытием: пали авторитеты, которые когда-то служили утешением ищущей душе, предполагавшей, что авторитеты знают о существовании недоступной для твоего разума правды. Теперь же все тайны вываливались из книг мудрецов бесконечно тасуемым словоблудием об «одном и том же», тысячетомным брюзжанием, по существу ничего не объясняющим.

— Все я понимаю… — Игорь поднялся, подошел к окну. Отец что-то говорил, но Игорь и не слышал его. Именно в эту минуту ему будто ни с того ни с сего пришла в голову мысль, которая могла показаться ему странной в другое время, но не теперь. Эта мысль необыкновенно взволновала его, и волнение было вовсе не радостным, в груди стало даже неприятно от провальных ударов. Можно было бы попробовать отогнать эту нелепицу, сейчас же уйти, но он подумал, что придет ночь и все будет повторено, а потом еще и еще повторено, и так — до тупика, до упора… Надо было просто попытать судьбу, потому что в конце концов попытка — не пытка, надо было раз и навсегда убедить самого себя в том, что твой бред — это всего лишь бред и ничто больше.

— У меня к тебе дело, — перебив отца, проговорил он тихо, пытаясь унять волнение.

— А? Что? Какое дело сынок? — Отец поднял брови и даже чуть подался вперед, словно с готовностью тут же броситься выполнять просьбу сына.

— Мне нужно твое ружье.

— Ружье? — удивился отец.

— Оно же незарегистрированное, — так же тихо сказал Игорь. — И тебе давно не нужно, ты сам как-то говорил… Но сразу скажу: вернуть не смогу. Так что насовсем.

Отец будто онемел. Хотел что-то сказать, но тут же закрыл рот, покривил губы, опять хотел сказать и опять не нашелся. Нахмурился, уже не глядя на сына. Некоторое время сидел неподвижно, хмурился.

«Не даст, — с облегчением подумал Игорь. — И не надо… Тем проще… Попытался — не вышло…»

Отец тяжело дышал, наконец, чуть качнул головой, вновь хотел что-то спросить, но не спросил, может быть, поняв бессмысленность вопросов. И вдруг кивнул раз — но не соглашающимся движением, а словно рассуждая сам с собой, потом опять кивнул. Губы его шевельнулись, он прошептал что-то. Опять кивнул и встал, ничего не говоря и по-прежнему не поднимая на него глаз, сутуло и пошатываясь вышел из кухни. Игорь в волнении сел на второй табурет. Как ему показалось, отца не было долго, слышно было, как он двигает тяжелым. Наконец принес не очень длинный толстый сверток — вероятно ружье было в чехле, а кроме того завернуто в пыльный белый капроновый мешок из-под овощей и поверху часто обвязано бечевкой. Постороннему человеку понять, что находится в свертке, было бы невозможно. Как-то осторожно, протяжно, будто не желая сразу выпускать, отец положил сверток на стол и рядышком пристроил небольшую картонную коробочку с патронами, старую, обмятую — вероятно, патронам было много лет и можно было усомниться в их пригодности. Сел на свое место и, нахмурившись, все-таки не выдержал собственного молчания:

— Я ни о чем не спрашиваю, а только одно…

Игорь кивнул.

— Тебе правда так нужно?

Игорь ничего не ответил, поднялся, вскрыл коробку, вытащил несколько патронов, сунул в передний карман джинсов, взял сверток.

— Я больше ни о чем не спрашиваю, — сказал отец.

Игорь направился к выходу.

— И не спрашиваю! — почти прорыдал отец.

— Закрой за мной, — сказал Игорь уже из коридора, открыл входную дверь и не стал дожидаться, пошел вниз. Отец появился в дверях, Игорь с лестницы мельком увидел, как отец не удержался от нахлынувшей на него пьяной патетики, в своей неизбывной рисовке медленно, широко и вычурно перекрестил сына вслед.

* * *

Уже в маршрутке Сошников подумал: какая нелепица все, что он проделал. Но теперь ничего нельзя было переделать: еще нелепее было вернуться, отдать ружье назад и сказать, что пошутил. Но все же оттого, что ружье перекочует из одной квартиры в другую — ничего ведь не поменяется. В какой-то степени даже отрадно осознавать, что у тебя, наконец, появилось настоящее оружие. Так, на всякий случай… Нужно будет только хорошенечко припрятать его, чтобы не нашла Ирина. Если же найдет… Сошников стал в тупик по поводу именно этой мелочи: что сказать, когда Ирина увидит у него в руках сверток и, естественно, спросит, что там? Так и сказать: ружье… Зачем тебе ружье?.. Просто так… Зачем держать ружье дома просто так, а если кто-то узнает? За хранение оружия и посадить могут!.. Понимаешь ли, сначала я хотел застрелить одну сволочь и, понимаешь ли, не столько для того, чтобы избавить мир от этой сволочи, сколько для того, чтобы испытать себя, способен ли я вообще совершить что-то из ряда вон выходящее, ведь как тебе объяснить, такая мысль ворочается в голове каждого мужчины, да только большинство из нас умудряются загнать ее куда подальше — пусть хотя бы из страха, а некоторых так всю жизнь и подстегивает желание наступить на грабли. Для того, чтобы испытать себя, я и взял ружье у отца. Конечно, получилось все это скорее спонтанно. Но теперь я, как ты видишь, одумался. Впрочем, не то что одумался, а решил повременить с опасной затеей, потому что чувствую, что внутренне еще не готов к столь ответственному шагу. Так что пускай до поры до времени ружье полежит