Полдня корабль мчится вперед, накренившись под порывами ветра и обливаясь пеной. В ушах моих стоит рев разбушевавшейся стихии, он переполняет меня, отзываясь внутри дрожью. Я не могу думать ни о чем другом. Я смотрю на капитана, вцепившегося в подлокотники своего кресла, на его красное от солнца и ветра лицо, и в его выражении мне видится что-то незнакомое, неистово-упрямое, пугающее, как безумие. А что, если «Зета» не выдержит? Вон как опасно кренится она под ударами тяжелых валов; сквозь рев моря слышно, как трещит ее корпус. Спасаясь от захлестывающих палубу волн, люди укрылись на корме. Тем же остановившимся взглядом они глядят прямо перед собой, на нос корабля. Мы все ждем чего-то, неизвестно чего, словно знаем: отведи мы сейчас глаза — и случится непоправимое.

Долго, несколько часов, сидим мы так, вцепившись кто в снасти, кто в фальшборт, глядя, как погружается в темную воду форштевень, слушая грохот волн и ветра. Море с такой силой наваливается на руль, что рулевой с трудом удерживает штурвал. Вены на его руках вздулись, лицо напряжено почти до боли. Вздымаются, клубятся над парусами облака брызг, окрашиваясь радужным сиянием. Несколько раз мне хотелось встать, подойти к капитану и спросить, почему мы идем вот так, на всех парусах. Но каждый раз меня удерживало жесткое выражение его лица, да еще страх, что я упаду.

И вдруг, без всякой видимой причины, Брадмер отдает приказ убрать стаксели и кливера и взять рифы. Чтобы сделать возможным такой маневр, рулевой кладет руль лево на борт, и корабль выпрямляется. Паруса развеваются, хлопают, как стяги. Всё пришло в норму. «Зета» ложится на прежний курс и идет ровно, без крена. На смену потрясающему шуму парусов приходит свист ветра в снастях.

За все это время Брадмер не двинулся с места. Его красное лицо по-прежнему непроницаемо, взгляд все так же устремлен вперед. Рулевой отправляется в трюм, чтобы отдохнуть, уставив в почерневший потолок широко раскрытые немигающие глаза. За штурвал встает Казимир, я слышу его певучий голос, когда он обращается к капитану. Матросы на мокрой палубе снова играют в кости и болтают как ни в чем не бывало. А было ли что-то на самом деле? Просто приступ безумия — от этого синего неба, от этого головокружительного моря, от свистящего в ушах ветра, от этого безлюдья, этого неистовства.

Едва сдерживаемая волнами, «Зета» легко мчится вперед. Палуба просохла под палящими лучами полуденного солнца и лишь искрится кристалликами соли. Горизонт неподвижен и прям, как лезвие ножа, море безжалостно. Ко мне возвращаются мысли и воспоминания, и я вдруг замечаю, что говорю сам с собой. Но кому есть до этого дело? Разве все мы здесь — Брадмер, черный рулевой, Казимир и прочие — не безумцы, которых лишило рассудка море? Кто будет слушать нашу болтовню?

Воспоминания возвращаются ко мне — тайна сокровища, что ждет меня в конце пути. Но море не признает времени. Вот эти волны, например, — из каких они времен? Может, они катились здесь и двести лет назад, когда Эйвери бежал от берегов Индии с баснословной добычей, когда над этим морем реял белый штандарт Миссона с вытканным золотом девизом: Pro Deo et Libertate?{14}

Ветер не знает старости, море не имеет возраста. Солнце и небо вечны.

Я смотрю вдаль, примечая каждый пенистый гребень. Мне кажется, что теперь я знаю, чего ищу, — как будто мне был вещий сон.

Сен-Брандон

После стольких дней, стольких недель, когда вокруг не было ничего, кроме синего моря, синего неба да тенью скользящих по волнам облаков, вахтенный матрос наконец замечает, даже не замечает — угадывает впереди серую полоску земли. И тотчас по палубе из конца в конец проносится: «Сен-Брандон!.. Сен-Брандон!», словно никто из нас в жизни не слышал ничего более важного. Все перегибаются через фальшборт, вглядываются вдаль. Стоящий за штурвалом рулевой щурится, на напряженном лице читается тревога.

— До темноты прибудем, — говорит Брадмер. Голос его полон детского нетерпения.

— Это правда Сен-Брандон?

Мой вопрос вызывает у него удивление. Он резко отвечает:

— А что бы вам хотелось, чтобы это было? Здесь на четыреста миль вокруг нет другой земли, кроме Тромлена, который мы оставили позади, да Назарета на северо-западе, но то просто куча камней, едва выступающих из воды. — И добавляет: — Да, это Сен-Брандон.

Особенно пристально вглядывается в острова рулевой, и я вспоминаю его рассказы: про воду цвета неба, где плавают самые красивые на свете рыбы, про черепах, про полчища морских птиц. Про то, что женщинам туда заказан вход, и про ту, которую унесла буря.

Однако рулевой молчит. Он ведет корабль к виднеющейся на юго-востоке неясной еще полоске. Он хочет прибыть туда до темноты, войти в бухту. И мы все с нетерпением смотрим в одном направлении.

Солнце уже касается горизонта, когда мы входим в воды архипелага. Дно внезапно светлеет. Ветер стихает. Солнечный свет становится более мягким, рассеянным. Острова расступаются перед носом корабля, их много — похоже на стаю китов. На самом деле это один большой круглый остров, кольцо, из которого на поверхность воды выступают несколько коралловых островков, лишенных растительности. И это рай, о котором говорил коморец? Однако, углубляясь внутрь атолла, мы начинаем понимать, что в нем такого необычного. Нигде раньше не ощущал я такого покоя, такой неторопливости, порожденных прозрачностью вод, чистотой неба, тишиной.

Рулевой направляет «Зету» к первой линии рифов. Дно совсем близко, вон оно — бирюзовое, несмотря на сгущающуюся тьму, все в кораллах и водорослях. Мы проскальзываем между черными рифами, на которые море время от времени выплескивает потоки пены — словно обдает струей пара. Похожие на спящих морских животных острова еще далеко, но я вдруг замечаю, что мы находимся в середине архипелага. Сами не зная как мы оказались в центре атолла.

Капитан Брадмер тоже наклонился над леером. Он разглядывает дно, такое близкое, что видно каждую ракушку, каждую веточку коралла. Солнечный свет угасает по ту сторону островов, но море от этого не становится менее светлым. Мы молчим, чтобы не развеялись чары. Я слышу, как Брадмер бормочет про себя по-английски: «Land of the sea» («Морская земля»).

Рокот бьющихся о камни волн вдали едва слышен. Должно быть, он не смолкает ни на секунду, как когда-то у Тамарена, — шум непрестанной работы.

На атолл спускается ночь. Самая нежная из всех, что я знал в жизни. После палящего солнца и обжигающего ветра ночь эта — вся в звездах, усеявших сиреневое небо, — воспринимается как награда. Скинув одежду, моряки один за другим ныряют и бесшумно плавают в прозрачной воде.

Я следую их примеру и долго плаваю в воде, такой теплой, что ощущаю ее прикосновение лишь по окружающей меня зыби. Вода лагуны омывает меня, очищает от всех желаний, от всех тревог. Долго скольжу я по зеркальной глади, пока до меня не доносятся смешанные с криками птиц приглушенные голоса моряков. Совсем близко от себя я вижу темную массу острова, который рулевой назвал Жемчужиной, а чуть дальше, будто кит, окруженный птицами, — остров Фрегат. Завтра я пройду по их пляжам, и вода будет еще прекраснее. Я плыву на свет, пробивающийся сквозь люки «Зеты». Взбираясь по канату, на котором завязаны узлы, на борт, я вздрагиваю от ночного бриза.