— Спасибо за предложение, сэр. Я подумаю.

Тот приоткрывает глаза. Может, он уже и не помнит, о чем я.

— Хм, ну да. Конечно, — ворчит он.

И всё. Больше мы с ним разговаривать не будем.

В последующие дни отношение ко мне капитана Брадмера, похоже, изменилось. Когда черный рулевой спускается в трюм, капитан больше не предлагает мне встать к штурвалу. Он сам становится у руля перед креслом, которое приобретает странный вид, когда его покидает законный обитатель. Устав стоять за штурвалом, он подзывает первого попавшегося матроса и уступает место ему.

Мне всё равно. Море здесь настолько прекрасно, что долго думать о другом просто невозможно. Может быть, тут поневоле начинаешь сам походить на воду и небо — становишься таким же бесстрастным, бездумным, как они. Смысл, время, место — ничего этого тут больше нет. Дни похожи один на другой, ночи повторяют друг друга. В обнаженном небе — пылающее солнце, застывшие очертания созвездий. И ветер не меняется: дует, дует на север, подгоняя корабль.

Завязываются и рвутся дружеские отношения. Никто никому не нужен. На палубе — а после погрузки бочонков с маслом находиться в трюме стало просто невыносимо — я познакомился с моряком с Родригеса, здоровенным, ребячливым негром по имени Казимир. Он говорит только по-креольски да на пиджин-инглиш, которому научился в Малайзии. Изъясняясь сразу на обоих языках, он поведал мне, что уже дважды ходил в Европу и побывал во Франции и в Англии. Но он вовсе не кичится этим. Я расспрашиваю у него о Родригесе, интересуюсь названиями проливов, мелких островков, бухт. Известна ли ему гора, которая называется Командор? Он перечисляет мне имена самых крупных гор: Патата, Лимонная, Четыре Ветра, Питон. Рассказывает о манафах, чернокожих горцах, дикарях, которые никогда не спускаются на побережье.

Из-за жары, невзирая на запрет капитана, остальные моряки тоже расположились на ночлег на палубе. Они не спят. Лежат с открытыми глазами и тихо переговариваются между собой. Курят, играют в кости.

Как-то вечером, перед самым прибытием на Маэ, случилась драка. Обкурившийся ганжи матрос-индус привязался из-за чего-то к коморцу-мусульманину. Вцепившись друг в друга, они падают и катаются по палубе. Остальные расступаются, встают в кружок, как во время петушиных боев. Индус быстро подминает под себя маленького, щуплого коморца, но, будучи сильно пьян, в конце концов просто скатывается с противника и так и остается лежать, не в силах подняться. Остальные смотрят на драку, ни слова не говоря. Слышится хриплое дыхание дерущихся, звук неумелых ударов, ругательства. Потом из трюма появляется капитан, глядит какое-то мгновение на потасовку и наконец отдает приказ. Добродушный великан Казимир разнимает драчунов. Он берет одновременно обоих за ремень, приподнимает, словно тюки с тряпьем, и укладывает в противоположных концах палубы. После чего на судне восстанавливается порядок.

На следующий день вечером вдали показываются острова. Увидев землю — едва различимую полоску, похожую на темное облако внизу небосвода, — моряки радостно кричат. Чуть позже становятся видны высокие горы. «Это Маэ, — говорит Казимир и смеется от радости. — Вон там — остров Платте, а там — Фрегат». По мере того как мы подходим ближе, появляются другие острова, подчас такие маленькие, что волна, набегая, скрывает их полностью. Главный остров растет на глазах. Вскоре прилетают первые чайки, с криками кружат над нами. Тут же — фрегаты, красивейшие из птиц, которых я когда-либо видел, черные, блестящие, с огромными распростертыми крыльями и длинными раздвоенными хвостами. Они парят в потоках ветра, быстрые, словно тени, потрескивая красным мешком у основания клюва.

И так каждый раз, когда мы подходим к новой земле. Птицы слетаются взглянуть на чужаков. Что это за люди? Что они несут с собой? Смертельную угрозу? А может, еду? Рыбу, кальмаров или даже кита, привязанного к корпусу корабля?

В каких-нибудь двух милях прямо перед нами лежит остров Маэ. В теплом сумеречном полумраке я различаю белые скалы на берегу, маленькие бухты, песчаные пляжи, деревья. Максимально используя попутный ветер, мы поднимаемся вдоль восточного побережья к северной оконечности острова, мимо двух островков. Казимир сообщает мне их названия — Консепсьон и Тереза — и хохочет, потому что это женские имена. Впереди встают два утеса, их вершины еще залиты солнцем.

Но вот островки остаются позади, ветер стихает, превращаясь в легкий бриз, а море становится изумрудным. Коралловый барьер в бахроме белой пены уже совсем близко. Показываются совершенно игрушечные деревеньки с приютившимися среди кокосовых пальм хижинами. Казимир перечисляет их названия: Бель-Омбр, Бо-Валлон, Гласис. Темнеет, после ветра жара кажется особенно давящей. Когда мы добираемся до фарватера, по ту сторону острова, в порту Виктории уже зажигаются огни. Только встав на рейде под защитой островков, капитан Брадмер приказывает убрать паруса и бросить якорь. Моряки готовятся уже к спуску пироги. Им не терпится сойти на берег. Я же решаю заночевать на палубе, закутавшись в старую попону, — на своем любимом месте, откуда так хорошо видны звезды.

Кроме меня на борту остаются черный рулевой и молчаливый матрос-коморец. Мне нравится это безлюдье, этот покой. Ночь тиха, глубока, земля близка и незрима, словно облако, словно сон. Я слушаю плеск волн и равномерный скрежет якорной цепи, вокруг которой тихо вращается то в одну, то в другую сторону шхуна.

Я думаю о Лоре и о Мам: как далеко они сейчас — на другом краю моря. Интересно, их тоже окружает эта же ночная мгла, это же безмолвие? Я спускаюсь в трюм, чтобы написать письмо, которое можно будет отправить завтра из Виктории. Пробую писать при свете коптилки Но духота стоит ужасающая, воняет маслом, шуршат насекомые. Я обливаюсь потом. Слова не идут. О чем писать? Лора же сказала, когда я уезжал: напиши одно-единственное письмо, с одним-единственным словом: «Возвращаюсь». Остальное ни к чему. В этом — вся она. Либо всё, либо ничего. И, опасаясь, что всего ей не получить, она выбирает ничего. Из гордости.

Коль скоро я не могу рассказать ей издалека о том, как хорошо здесь, под ночным небом, на обезлюдевшем корабле, спящем на рейде над безмятежно-спокойной водой, зачем вообще писать? Я складываю письменные принадлежности и бумагу обратно в сундучок, запираю его на ключ и возвращаюсь на палубу подышать чистым воздухом. Черный рулевой и коморец сидят у люка, курят и тихо беседуют. Скоро рулевой уляжется на палубе с открытыми глазами, завернувшись в похожую на саван простыню. Сколько же лет он не спит?

Виктория

Я ищу лодку, которая доставит меня на Фрегат. Поехать на остров, в котором отец когда-то узнал тот, что видел на карте Корсара, толкает меня скорее любопытство, чем истинный интерес. Именно план острова Фрегат навел его на мысль, что карта Корсара намеренно неправильно сориентирована по оси ост-вест и что получить правильное направление можно, повернув ее на сорок пять градусов.

Какой-то черный рыбак соглашается отвезти меня. Это три-четыре часа морем — всё зависит от силы ветра. Я покупаю у торговца-китайца немного печенья и несколько кокосов, чтобы утолять жажду, и мы отправляемся в путь. Рыбак не задал мне ни единого вопроса и не взял с собой иных припасов, кроме бутылки с водой. Он поднимает косой парус и прикрепляет его к длинному брусу, как делают индийские рыбаки.