Едва миновав выход из бухты, мы снова оказываемся на ветру, и, наклонившись над темной водой, пирога стремительно мчится вперед. Через три часа мы будем на фрегате. Солнце стоит высоко в небе — полдень. Я сижу на табурете на носу пироги, смотрю на море и на темную массу удаляющихся скал.

Мы идем на восток. На натянутом, словно струна, горизонте виднеются другие острова, горы — голубые, ненастоящие. Ни одной птицы не летит вслед за нами. Рыбак на корме стоит опершись о длинный руль.

К трем часам мы действительно добираемся до окружающего Фрегат кораллового барьера. Остров, маленький и плоский, окаймлен песчаным пляжем, на котором растут кокосовые пальмы и виднеется несколько рыбачьих хижин. Мы проходим через узкий пролив в бухту и причаливаем к коралловому молу с сидящими на нем тремя-четырьмя рыбаками. Купаются, бегают голышом по пляжу дети. Поодаль, наполовину скрытый пышной растительностью, стоит заброшенный, ветхий деревянный дом с верандой, рядом — плантация ванили. Рыбак говорит, что это дом г-на Сави. Действительно, этой семье принадлежали некоторые из карт, скопированных отцом. Это их остров, но сами они живут на Маэ.

Я шагаю по пляжу в окружении черных детишек. Они смеются и окликают меня, удивляясь встрече с чужеземцем. По тропинке, что идет вдоль имения Сави, я пересекаю остров в ширину. На другой стороне нет ни пляжа, ни причала — только скалистые бухточки. Остров настолько узкий, что в бурю брызги должны перелетать через него.

Меньше чем через час я возвращаюсь на мол. Ночевать здесь негде, и задерживаться дольше у меня нет никакого желания. Завидев меня, рыбак принимается отвязывать швартов и поднимает на мачту косую рею. Пирога выходит в открытое море. Волны прилива набегают на мол, заливают ноги ребятишкам. Те визжат, машут руками, ныряют в прозрачную воду.

Отец в своих записках исключает возможность того, что сокровище спрятано на Фрегате: слишком мал остров, слишком скудны здесь запасы пресной воды, леса и прочих ресурсов. Насколько я мог убедиться, он был прав. Здесь нет никакого долговременного ориентира, ничего, что могло бы служить для составления карты. Морские разбойники, бороздившие Индийский океан в 1730 году, не стали бы заходить сюда. Они не нашли бы здесь того, что искали, — атмосферы тайны, которая соответствовала бы их намерению бросить вызов самому времени.

И все же, пока пирога плывет прочь от Фрегата на запад, склонившись под ударами ветра, я испытываю нечто похожее на сожаление. Чистая вода лагуны, голые ребятишки на пляже, старый заброшенный деревянный дом в зарослях ванили — все это напомнило мне времена в Букане. Это мир, лишенный всякой таинственности, — потому-то мне и жаль покидать его.

Что ожидает меня на Родригесе? А вдруг и там, как здесь, нет ничего, кроме песка и деревьев? Море искрится в косых лучах заходящего солнца. Рыбак по-прежнему стоит на корме, опираясь на руль. Его темное лицо не выражает ничего — ни нетерпения, ни скуки. Он смотрит вперед, на растущие силуэты двух утесов — стражей уже потонувшего во мраке порта Виктория.

И вот я снова в Виктории. Смотрю с палубы «Зеты» на пироги, что снуют взад-вперед, разгружая масло. В горячем, тяжелом воздухе ни ветерка. Отражающийся от зеркальной поверхности воды свет завораживает меня, погружает в мечтательную задумчивость. Я слушаю далекий шум порта. Время от времени в небе проносится какая-нибудь птица, и я вздрагиваю от ее пронзительного крика. Я все же начал писать письмо Лоре, но вот отправлю ли я его когда-нибудь? Мне бы больше хотелось, чтобы она подошла ко мне прямо сейчас и прочитала его через мое плечо. Я сижу по-турецки на палубе, в распахнутой рубахе, с всклокоченными волосами и длинной, побелевшей от соли бородой, как изгнанник, и пишу ей как раз об этом. А еще — о капитане Брадмере, о рулевом, что никогда не спит, о Казимире.

Текут, бесследно исчезая, часы. Я лежу на палубе в тени фок-мачты. Письменные принадлежности и листок бумаги, на котором мне удалось написать всего несколько строчек, убраны в сундучок. Через какое-то время луч солнца обжигает мне веки, и я просыпаюсь. Надо мной все так же синеет небо, а в нем кружит и кричит все та же птица. Я снова достаю лист бумаги и машинально записываю на нем стих, пришедший мне на память, пока я спал:

Jamque dies auraeque vocant, rursusque capessunt

Aequora, qua rigidos eructat Bosporos amnes…{13}

Потом вновь принимаюсь за письмо — с того места, на котором остановился. А Лоре ли я его пишу? Здесь, в жарком безмолвии рейда, среди искрящихся бликов, когда впереди меня сереет полоска берега и синеют высокие тени утесов, мне приходят на ум совсем другие слова: ради чего я все бросил, ради какой призрачной мечты? Существует ли он в действительности, этот клад, за которым я столько лет гоняюсь в мечтах? Где они, эти сокровища, эти драгоценные камни, ждут ли они и правда в своем подземелье, когда дневной свет заиграет на их гранях? Существует ли на самом деле эта сокрытая в нем сила, способная повернуть время вспять, сделать так, чтобы не было горя и упадка, не было смерти отца в разоренном доме в Форест-Сайде? Может, я единственный, кто обладает ключом к этой тайне, и уже близок к разгадке? Там, в конце моего пути, — Родригес, где всё встанет наконец на свои места. Наконец-то я смогу осуществить ее — старинную мечту моего отца, ту, что направляла его поиски, что не давала покоя мне в детстве! Я единственный, кто может это сделать. Не по собственной воле, нет, но по воле отца, которому уже никогда не покинуть земли Форест-Сайда. Вот что хочу написать я сейчас, но не затем, чтобы послать это Лоре. Я уехал, чтобы положить конец бесплодным мечтаниям, чтобы начать жить. И я доберусь до конечного пункта моего путешествия, я знаю, что должен, обязательно должен что-то найти.

Вот что хотел я сказать Лоре в минуту расставания. Но она сама прочитала это в моем взгляде и отвернулась, чтобы я мог свободно уехать.

Как долго ждал я этого путешествия! Мне кажется, я ни на секунду не прекращал о нем думать. Всё напоминало о нем: шум воды в Тамарене, когда море поднималось в устье реки; зеленые волны, пробегавшие по тростниковым просторам; шелест казуариновых игл на ветру. Я помню однотонное небо над Башней Тамарен и его головокружительный спуск к горизонту в сумерки. Вечерами море становилось фиолетовым и рябым от солнечных бликов. И вот сейчас, когда на рейд у порта Виктории надвигается вечер, мне кажется, что я совсем близко от того места, где небо встречается с морем. Не этот ли знак вел корабль «Арго» на его пути в вечность?

Приближается ночь, и вахтенный матрос вылезает из трюма, где проспал весь день голым в удушливой жаре. Сейчас на нем одна набедренная повязка, тело лоснится от пота. Он присаживается на корточки на носу корабля, напротив отверстия в фальшборте, и долго мочится в море. Затем идет, садится рядом со мной и курит, прислонившись спиной к мачте. Белки его глаз сверкают в полумраке, освещая странным светом опаленное солнцем лицо. Мы долго сидим так бок о бок, не произнося ни слова.

Думаю, пятница

Капитан Брадмер был прав, что не стал бороться с южным ветром. Сразу после окончания разгрузки, на заре, «Зета» прошла пролив и тут же, у малых островов, встретила западный ветер, который домчит нас назад. Освободившись от груза, «Зета» идет на раздутых парусах на хорошей скорости, чуть наклонившись, как настоящий клипер. Бегущие с востока длинные валы, отголоски какого-нибудь далекого шторма, что бушует у берегов Малабара, сотрясают темное море. Волны обрушиваются на форштевень, захлестывают палубу. Капитан велел задраить передние люки, и не участвующие в маневре матросы спустились в трюм. Мне же позволено остаться на палубе, на корме, может быть, просто потому, что я заплатил за проезд. Капитану Брадмеру, похоже, дела нет до волн, что гуляют по палубе, подбираясь к самым ножкам его кресла. Рулевой, широко расставив ноги, крепко держит штурвал, и его голос теряется в шуме ветра и грохоте моря.