– То, что балерины из тебя не получилось, – это, наверное, и к лучшему, – еле слышно, перемежая слова кашлем, говорил отец. – Осанка хорошая, вытянулась за это время, и достаточно. Не твое это – у станка стоять и ногу поднимать. Ты у меня умница, тебе писать надо, мою кровь бередить, – он снова сильно закашлялся, сплевывая красную мокроту в платок. – Поступай в Литературный, иди, как я, литературным критиком, хорошее дело. И люди там умные, твоего уровня, друзей заведешь, интересно будет, не то что танцульки легкомысленные всю жизнь, как у твоей матери. Как ты на это смотришь?

Аллусе неприятно было, что он так походя обидел маму, не заслужила она этого. Легкомысленные танцульки… Мама всю жизнь тащила семью на себе, как лошадь, и до сих пор, вон, то шьет, то в театре – никакой работы не боится, зачем он так… А про Литинститут это другое дело, интересно.

– А если у меня таланта нет? Вдруг не получится, пап? – засомневалась Алла.

– Получится. Чем ты хуже других-то? Ты вон, за Зинку изложения пишешь, сочинения твои в РОНО отправляют, как лучшие в районе, и ты мне еще говоришь, что не получится! Поступай! Пообещай мне, что отнесешь туда документы. – Лицо его снова исказилось, и он бессильно откинулся на подушки.

– Конечно, обещаю, мне и самой любопытно. Ты только поправляйся поскорей. На, поешь пока, – Аллуся дала отцу мятой картошки с маслом, но его хватило только на две-три ложки, на остальное не было сил. Аллуся, чтобы показать, что отец обязательно поправится, что он совершенно незаразный, доела за ним.

– Что же ты делаешь, дурочка? Прекрати, иначе больше не пущу тебя сюда! – голос отца был тихим и испуганным.

– Я спрашивала у врачей, ты незаразный, – глупо наврала Алла. – Говорят, что это просто осложнение после пневмонии. Так что поправишься, я тебе обещаю!

И она каждый раз продолжала за ним доедать. Лидка радовалась, находя несколько раз невымытые пустые тарелки около Борисовой постели, и говорила врачам, что аппетит у Бориса хороший, намного лучше стал, хотя выглядит сам он, конечно, совсем неважно. Но ведь хороший аппетит – это начало выздоровления?

И вот, выкашляв все легкие, Борис умер. Алла была рядом, держала его за руку и умоляла не уходить. Он ушел.

Как тогда Аллуся не заболела, одному богу известно. Ее девичья бравурность и любовь к отцу забили, вероятно, все туберкулезные палочки. А Лидка чуть не умерла от страха, узнав, что Аллуся все последнее время доедала за отцом с его тарелки.

Борис Киреевский

– Объясни, зачем, просто объясни, зачем… – тихо спросила Лидка в слезах.

– Я хотела, чтобы он поверил в выздоровление, – по-комсомольски четко ответила Алла. – Ведь всякое бывает, мам, а если б получилось?

– А если б ты заболела? – задала Лидка встречный вопрос.

– Ну я ж не заболела… Мам, он же мне родной, я дочь его, как же было оставить? – не могла понять Алла Лидкиных страхов.

– Своих родишь, тогда поймешь, – заплакала Лидка.

Алла подала документы в Литературный институт. Он находился совсем недалеко, на Тверском бульваре, рядом с Пушкинской, в пятнадцати минутах небыстрого шага от дома. Старинный особнячок, в который и войти-то было боязно, сколько гениального люда там училось – сплошные классики. Но ничего, собралась, поступила с первого раза, осмелела, вошла. Во дворе ее стали называть «литераторшей» – «Аллуська-то наша литераторша, на писателя учится». Аллу всегда это возмущало, она пыталась чего-то объяснить.

– Ну не писать же меня там учат, – удивлялась Алла. – Там просто дают образование, необходимое каждому человеку. А чем лучше образование, тем свободнее владение словом, это же понятно! Меня ж не могут научить там писать стихи, с этим надо родиться. А вот хорошее, крепкое образование – да, получу, обещаю!

Но эти объяснения не помогали. В медицинском учат на врача, в архитектурном – на архитектора, в литературном – на писателя. И всё, и точка! И одинаковые вопросы во дворе сыпались, как из ведра.

– О чем сегодня писать будешь, красавица? Сюжет придумала? – спрашивала баба Марта или еще кто из соседей. Представление двора о Литературном институте было странное: там негласно решили, что, поступив в институт, Аллуся должна в конце учебы написать большую работу – роман, книгу стихов, повесть на худой конец, ну что-то такое, что можно было прочитать и сказать: молодец, не зря училась. Чуть ли не каждый день во дворе ее спрашивали: «Ну как роман? Продвигается?»

А на первом курсе какой роман-то? Так, сплошные рассказики. Аллуся думала пока совсем о других романах. Первая ее соседская любовь, Володька Первенцев, так и остался соседским мальчишкой во дворе на Поварской, не получилось у него заинтересовать Аллу так, чтоб навсегда. Погуляли пару лет, фильмов насмотрелись в кинотеатре напротив, вина в беседке попили, пообнимались, но юношеское щенячье чувство так и застыло на этом этапе, совершенно не развившись. «Алка, дай сигаретку! Алка, давай по сто грамм! Алка, дай четвертак взаймы!» Не любовь, а сплошная касса взаимопомощи. И любовь эта полудетская тихонько и естественно сошла на нет, переродившись в дружбу.

А в институте совсем другое дело, люди туда пришли серьезные, опытные, многие воевали, в орденах, некоторые уже опубликовали свои книги и сборники стихов. И разговоры были какие-то другие, свободнее, без опаски, с умением выражать свои мысли без фиги в кармане и без эзоповского языка, к которому так за последнее время в стране привыкли. Попадались странные персонажи, постоянно что-то нашептывающие, не то рифму, не то еще что, а потом бросавшиеся это «что-то» записывать на обрывках салфеток, бумаг или просто газет. В общем, люди в Лите собрались какие-то по-особому счастливые, качественно счастливые, которые и писали об этом своем счастье каждый в силу своего таланта. Алла простаивала во дворе института в перерывах и слушала-слушала-слушала, привыкая и учась тоже быть счастливой и свободной. Получалось трудно. Но привыкала. Пошла на семинар к поэту Михаилу Светлову и узнала человека Михаила Светлова – светлого, добрейшего, с искрящимся чувством юмора. Иногда Светлов выходил в перерывах во двор покурить и моментально обрастал студентами, как могучий дуб лишайником. Его обступали, слушали, как он рассказывал, и ржали в голос от его шуток. Была даже народная примета: если выводок студентов стоит и громко ржет, значит, в самой середине он, Светлов. Его обожали, он не был заносчив и высокомерен, как многие другие преподаватели. Свой, родной, умнейший. Алла его боготворила и все время рассказывала о нем дома.

– Представляете, – начинала она свои институтские байки, которые Лидка с Полей всегда очень ждали, – у Светлова, оказывается, никак не хотели печатать «Гренаду». Представляете? Сначала он пошел в «Красную новь», ему там сказали, что платить нечем, потом пошел еще куда-то, все без восторгов и ответ один – денег нет. Багрицкому читал, чуть ли не Есенину. Наконец, пришел к Иосифу Уткину, тот в «Комсомольской правде» тогда работал, он-то и напечатал, заплатил по сорок копеек за строку вместо обещанных пятидесяти. Светлов получил тогда около четырехсот рублей, радовался. А что тогда можно было на четыреста купить, бабуль?