– А я и не передергиваю. Горький считал Зощенко одним из самых талантливых писателей своего времени и писал ему, что такого соотношения иронии и лирики он не знает в литературе ни у кого. И точно так же отзывались о нем Алексей Толстой, Маршак, Чуковский. Это я тебе как литературный критик говорю. А уж против Горького ты не попрешь, так?

– А чего это ты так грубо? Я никого не пытался оскорбить. Это мое мнение, и я имею на это право! – Садовников аж подскакивал от негодования, что Алла все интерпретировала по-своему.

– А про Ахматову у Константина Георгиевича Паустовского спроси, как он к ней относится как к поэту, просто при случае поинтересуйся! – Алла наскакивала на него, как бойцовский петух, сыпала фамилиями и аргументами, словно защищая кого-то из родных. Теперь уже настала очередь Поли останавливать внучку, а то, не ровен час, драка начнется. Еле-еле успокоили. В конце концов, Садовникова с его приспособленьем попросили больше не появляться в родном дворе и пригрозили позвать дворника, если снова здесь его вдруг увидят.

Потом, когда страсти утихли и студентишка был изгнан со двора, начали читать стихи. Читали, читали, свои, чужие, Маяковского, Корнилова, Горького, запрещенного Мандельштама, и опять Ахматову. Соседи всё подходили и подходили, приносили запасы, кто что мог, слушали молча стихи и кивали в такт. Иногда, когда у беседки уже не хватало места, выходили в середину круглого двора и читали там. Память у студентов была молодой, крепкой, вмещала в себя много хороших стихов, которые лились и лились без остановки, заставляя всех замолчать, прислушаться и задуматься о своем. Стихи уходили в ночь, кто-то из жителей отправлялся укладывать детей, кто-то спать – на работу вставали рано, кто-то оставался до утра, не в силах оторваться от звука тихого голоса, читающего о любви в кромешной дворовой темноте. А потом вдруг, когда все уже было давно выпито-съедено-прочитано-рассказано, откуда-то появлялась припрятанная гитара, и начинались песни до самого утра. Один студент приходил с гитарой всегда, и звали его Булат. Был он немногословен и застенчив, но как брал гитару в руки и начинал петь тихим и не самым стройным голосом, все вокруг подпевали, хоть и не знали слов. Просто Булат умел выражать мысли других людей своими стихами, как-то ему это очень тонко удавалось. Гитара бренчала, тихие поющие голоса звучали в ночном дворе, и никто никогда не возмущался таким звукам: дворовые или подпевали сами, или убаюкивались с улыбкой под хриплые гитарные струны. Иногда, правда, подвывал Минтай, смешно вытягивая шею и жмуря умные глаза. А когда уже рассветало, молодежь, не поспав ни минуты, отправлялась на занятия в Литинститут досыпать на лекциях.

Спортсмен!

Первый курс пролетел быстро и незаметно, интересно было очень, преподаватели удивительные, началась совершенно другая жизнь. Качественно другая. Алла в ужасе иногда думала, какая она теперь была бы, если б продолжала заниматься в школе Большого театра. Стояла где-нибудь в кордебалете, жалобно скрестив ручки перед собой и корявенько сложив пальчики: спинку держим-держим, головку направо, головку налево, потом побежали-побежали на другую сторону сцены, носок тянем и снова встали с обвисшими ручками. Потом в раздевалку, разговоры про мальчиков, которые не девочки, про обновки, пирожные, шу-шу-шу и домой. Аллу даже передернуло от брезгливости. Как она вообще могла пойти в балет! Ни развития, ни мыслей, ничего, кроме прямой спины и больных вывернутых ног! С мамой она, конечно, этим не делилась и очень была благодарна отцу, что подтолкнул, надоумил, убедил. Каждый день в институте был настоящим счастьем. Алла поверить не могла, что она одна из них, умных, талантливых, успешных. Про себя она, конечно, думала совсем не так.

Летние каникулы тянулись нестерпимо долго, она уже скучала по желтому обшарпанному особнячку со скрипучим паркетом, по длинным, пахнущим мастикой коридорам и лестнице-курилке. Не выдержала, пришла в конце августа, когда занятия еще не начались, просто соскучилась, а заодно и решила посмотреть, как приехавшие студенты играют во дворе в баскетбол. Увидела новенького, непонятно с какого курса – высокого, плечистого, спортивного, но с очень грустными и какими-то нежными глазами. «Странный парень», – подумала тогда Алла. А он высоко прыгал под кольцом, забивал почти все мячи, обыгрывая соперников.

– Вот, мастер спорта по баскету, – сказал Ленька Сыч, Алкин однокурсник. – Теперь все кубки будут наши.

– А откуда он?

– Из Петрозаводска перевелся, с философского факультета. В прошлом году пытался к нам поступить и пролетел, а в этом приняли, – выдал все тайны Ленька. – Представляешь, пешком из нашей общаги ходит!

Алла и представить такое не могла: общага-то находилась за городом, полчаса на электричке, в писательском городке Переделкино, который еще Горький основал. Это ж сколько идти было надо и когда вставать, чтоб к началу занятий до института дойти? Ничего себе, какая целеустремленность! Алла посмотрела на парня с нескрываемым восхищением.

– А зовут его как?

– Робка. Роберт Крещенский.

Ну Робка и Робка, и ничего между ними и не было и даже не назревало. Просто однокурсники. Тем более что Роберт был женат, скоропостижно женат. Жена оставалась с его родителями в Петрозаводске и очень устраивала Веру Ивановну, маму Роберта. Их оженили прямо перед его отъездом в Москву. Роберт уже понимал, что это ошибка, стопроцентно понимал, да и что это за брак – она в Петрозаводске, он в Москве, тоже мне, новобрачные. Общего ничего не было, она была дочкой генерала, друга его отчима. По пьяни, наверное, родители и поженили их – сидели военные друзья за столом, выпивали, бои вспоминали, слезу пустили и решили породниться, поженить взрослых детей, их самих особо не спросив. Что-то как-то объяснили, что, мол, кровь своя, проверенная, верная, не подведет, чего искать-рисковать – глупо, все решено. А дураки молодые согласились, чтоб родителей уважить. Только теперь, вдали от жены, Робка и понял: на хрена ему это надо было. К концу первого курса, сдав экзамены, поехал к семье – разводиться. Мама, конечно, очень воспротивилась сначала, но Робертово решение было, как ни странно, твердым и бесповоротным – нет и нет. На второй курс в Москву приехал уже холостым, брак продлился недолго и полузаочно, как случается учеба в институте: вроде официально учишься, но на лекции и семинары не ходишь, нет тебя физически.

Роберт был сначала зажат и стеснителен, даже немного втягивал голову в плечи, чтобы не выделяться ростом и могучестью среди остальных студентов. Но выделялся: профессиональный баскетболист как-никак, не очень-то спрячешься. Сначала говорил мало – заикался с детства, и это его в разговорах сдерживало. Но удивительное дело: когда начинал читать стихи – свои ли, чужие, – слова вылетали без запинки, свободно, плавно и продуманно. Постепенно перезнакомился с новыми однокурсниками, хотя новым для них был сам. А с Геной Пупкиным подружились на почве Корнилова. Борис Корнилов был тогда поэтом запрещенным, изъятым, почти не читаемым студенческой публикой и вообще не читаемым, кроме «Песни о встречном». Но это ж песня, совсем другое дело, ее стихи считались народными, и вроде как Корнилов был тут совсем ни при чем. А Роберт очень его любил. Вот Гена и начал вдруг как-то на лестнице в курилке разухабисто читать мало кому известные стихи. Народ клубился, считаные девушки дымили не хуже парней, кашляли, смеялись, и тут Пупкин выступил, выбросив вперед руку: