— Я был его ближайшим другом, — оборвал он меня надтреснутым голосом сломленного человека. — И я все еще являюсь его управляющим, хотя не видел его уже целых двенадцать месяцев или даже больше. Он сделался чрезвычайно скрытен, превратился почти в отшельника. Я больше не хожу к нему. Мы общаемся исключительно через его лакея.

— Как подобное возможно, сударь?

Он отмахнулся от моего вопроса.

— Не было ни ссор, ни споров. У профессора просто не осталось времени для старых друзей. Его дверь закрыта для всех и для каждого. Слуга всем отвечает, что хозяин занят и что его нельзя беспокоить. Работа и наука всегда были основами его бытия, как вам прекрасно известно.

Яхманн повернулся и стал молча мерить комнату шагами. В конце концов он вновь остановился перед диваном, приблизил ко мне продолговатое лицо, на котором морщины, оставленные возрастом, сделались еще глубже из-за усилия сдержать эмоции.

— С какой стати какому-то ответственному человеку пришло в голову доверить это расследование именно вам, Стиффениис? — спросил он.

Я знал, что мне хотелось бы ему ответить. Что его величество король признал мои достоинства и понял, что я достигну успеха там, где другие следователи, включая и поверенного Рункена, потерпели неудачу. Но вынужден был сказать правду:

— Не знаю, герр Яхманн.

— Я ожидал гневного ответа на мое резкое письмо, — произнес он внезапно. — Я знал, что вы вернетесь в Кенигсберг, если только мне не удастся вас остановить. Если бы вы в ответе потребовали, чтобы я не совал нос не в свое дело, или спросили бы о причинах, заставивших меня написать вам в подобной манере, я не был бы нисколько удивлен. Но когда пришло ваше письмо, в котором вы покорно заявляли, что полностью принимаете мои условия, оно меня не просто удивило, скажу я вам. Оно меня напугало.

— Я поймал вас на слове, — начал было я, однако он меня не слушал.

— Вы знали, почему я не хотел вас больше никогда видеть, — продолжал он злобно. Он замолчал на мгновение, сделал глубокий вдох, а затем снова продолжил: — Много раз пытался я понять, что произошло между вами обоими в тот день в тумане.

Я всматривался в его обвиняющие глаза, затаив дыхание и вспоминая тот день семь лет назад, когда я имел великое счастье беседовать с глазу на глаз с самым знаменитым жителем Кенигсберга, другом Яхманна и коллегой по университету, профессором философии Иммануилом Кантом.

— Вы запретили мне приезжать в Кенигсберг ради блага профессора Канта, — прошептал я. — Не понимаю, почему вы настаивали на этом, но у меня не было причин сомневаться в вашей честности. Вы всегда были его лучшим другом. Вы знали, что было для него добром и что злом, и…

— Выбыли для него злом! — Бледное лицо вспыхнуло негодованием. — Именно так! Неужели вы не понимаете? По какой другой причине я стал бы запрещать вам видеться с Кантом? И по какой другой причине стал бы я бояться за психическое равновесие самого рационального человека на земле?

— Вы несправедливы, сударь! — запротестовал я.

Яхманн вновь отмахнулся от моих возражений.

— Я давно почувствовал что-то неладное после упоминаний вашего имени, — продолжал он, с трудом сдерживая эмоции. — Оно всегда производило на него слишком сильное впечатление. В поведении профессора возникало нехарактерное для него возбуждение, какая-то безумная рассеянность во взгляде. Нечто совершенно чуждое ему, абсолютно на него не похожее. Это началось с того дня, когда профессор пригласил вас на обед. Само по себе названное приглашение было беспрецедентным.

— Но почему, сударь?

— До того он ни разу не приглашал чужого человека к себе домой. Ни разу! — Он пристально взглянул на меня. — Что-то в вас возбудило его интерес. Что-то в ваших поступках. Или, возможно, нечто в наших словах.

— Вы ведь знаете, почему он пригласил меня, — ответил я с горячностью. — Я только что прибыл из Парижа, и профессора Канта интересовало, что я там видел.

Яхманн мрачно кивнул:

— Я помню ваш рассказ о том, что вы видели в день казни якобинцами законного правителя…

Я закрыл глаза, чтобы отогнать неприятные видения прошлого. Неужели они никогда не оставят меня в покое? Сколько еще они будут преследовать меня? Человеческая кровь на мостовой. Ее аромат в воздухе.

— …в Париже 2 января 1793 года, — произнес герр Яхманн с точностью педанта.

Воспоминания с необычайной яркостью предстали перед моим мысленным взором. Животное ликование толпы. Осужденный в грязном наряде гордо поднимается по ступенькам на плаху. Свежесмазанный голубоватый треугольник стали сверкает в лучах утреннего солнца. Звук скрежещущего металла от падающего лезвия. И кровь! Океан алой крови, изливающийся из обезглавленного трупа на лица зевак, подобно воле, льющейся из роскошного фонтана — одного из тех, что построил король в Версале для собственных увеселений. Она дождем падает мне на лицо, увлажняет губы, я ощущаю ее вкус на языке…

— В тот день они убили своего короля.

Короля? Человеку отрезали голову прямо у меня на глазах. Едва заметное движение рычага — и мне на душу навеки упала тень. Какая-то сокрытая часть моего существа поднялась вместе с толпой и захватила мое растерянное сознание.

— Кант встречался и с другими людьми, побывавшими во Франции, — продолжал герр Яхманн. — С теми, кто также оказался свидетелем ужасных событий. Но его не выводило из равновесия то, что они говорили. А вот вы, Стиффениис! В тот день вы принесли чуму в его дом. — Он снова уставился на меня. — Что бы там ни произошло между вами, Стиффениис, это полностью переменило профессора. И все началось с разговора о воздействии электрических бурь на человеческое поведение.

— Не я первым заговорил на упомянутую вами тему, — возразил я, из последних сил стараясь защититься от его нападок. — А вы, сударь.

— Зато именно вы, — ответил Яхманн, обвиняющим жестом указывая на меня пальцем, — вы, Стиффениис, повели разговор в том крайне предосудительном направлении. У меня кровь буквально застыла в жилах! — Он перевел взгляд на огонь в камине. — Как часто мне приходилось впоследствии жалеть о том злосчастном разговоре! Кант тогда занимался изучением результатов воздействия электричества на нервную систему, и ничто больше его не интересовало. А накануне ночью была ужасная гроза.

Все подробности тогдашней встречи были живы в моей памяти.

— Выглянув в окно, — пробормотал я, — вы обнаружили в саду незнакомца. Не обращая никакого внимания на проливной дождь, на гром и молнии, он словно в трансе смотрел на небо. Вас поразило его поведение, и вы спросили Канта, может ли оно объясняться воздействием статического электричества.

— И он ответил, что человека заворожил не электрический разряд, а бесконечность и величие сил Природы, — продолжил за меня Яхманн. — Разрушительные возможности стихий загипнотизировали его. Кант упомянул об «incantamento horribilis».[14]«Человеческое Существо, — сказал он, — притягивает Высший Ужас». — Он тяжело опустился в кресло, закрыв лицо руками. — Я был потрясен. Не верил ушам. Иммануил Кант? Отец Рационализма воспевает мощь Непостижимого? Темной стороны человеческой природы?