но хорошо поставленный, с безупречной дикцией, голос пожилого медика, которого должны понимать с первого раза в любой обстановке, даже если бой идет чуть ли не на пороге госпиталя. И разумеется – Сказка! Идеальное сочетание, чье совершенство нельзя оценить, будучи ребенком, и, увы, повторить затем, в пору зрелости.

Впрочем, Лена о таких высоких материях, разумеется, не задумывалась, ей достаточно было всего вышеперечисленного плюс возможность еще хоть немножко увильнуть от кровати с постылой обязанностью спать (ужасная, несправедливая выдумка взрослых, которые все самое лучше, в том числе и вечер, забирают себе, наверняка из чистой вредности!). Дед читал академического, не цензурированного Афанасьева тихонько, чтобы родители девочки не расслышали через прикрытую дверь и бормотание телевизора, потому что рассказывать подобные истории ребенку строго воспрещалось во избежание формирования детских фобий и прочих ужасов, вследствие которых по итогу становятся богаче психоаналитики с аптекарям.

- Ехал ночью мужик с горшками; ехал-ехал, лошадь у него устала и остановилась как раз против кладбища. Мужик выпряг лошадь, пустил на траву, а сам прилег на одной могиле; только что-то не спится ему. Лежал-лежал, вдруг начала под ним могила растворяться; он почуял это и вскочил на ноги. Вот могила растворилась, и оттуда вышел мертвец с гробовою крышкою, в белом саване; вышел и побежал к церкви, положил в дверях крышку, а сам в село. Мужик был человек смелый; взял гробовую крышку и стал возле своей телеги, дожидается - что будет?..

- А что же будет? – прошептала Лена, когда пауза чрезмерно затянулась.

- Боль, - холодно, с металлическим позвякиванием в голосе ответил Дед. – Холод. Страдание. Жестокость. В конце то, что хуже всего – разочарование. А затем лишь тьма. И могила, что, наконец, заберет давным-давно причитающееся ей.

- Деда, - прошептала девочка, крепче прижимаясь к шерстяной кофте на по-старчески худом теле. – Ты чего…

Она зажмурилась, боясь глянуть. Кофта под щекой холодела с каждой секундой, в ноздри полез неприятный запах плесени.

- Деда…

Девочка вздрогнула, не разрыдавшись на месте исключительно от страха.

- Открой глаза, Елена, - властно приказал старик. Вернее тот, кто был стариком, а теперь сбросил его личину, как ненужную более маску.

- Открой глаза, Хель, - прошептал кто-то над правым ухом, голос мамин… почти мамин. Для совершенной имитации не хватило лишь неуловимой малости, это было страшнее всего, ужасало больше самого злобного крика или рычания.

- Открой глаза, Вэндера, - прошептал над левым ухом тот, кто изображал папу.

- Открой глаза, Люнна.

- Открой глаза, - повторял на все лады хор голосов, перечисляя имена и прозвища девочки, превратившейся в молодую женщину. – Открой!

Девочка рыдала, обнимая нечто отвратительно мягкое, от чего несло гнилью и смертью.

- Открой глаза, Искра, - вымолвил Раньян. – Посмотри в лицо судьбе. Могила заждалась, она алчет, ведь ты слишком часто обманывала смерть.

- Искра! Искра!! Искра!!! – засмеялся бесовской хор, в котором уже не осталось ничего человеческого, вокруг Елены словно кружился хоровод нечисти, как в «Вие» Гоголя.

- Искра боится! Боится!!!

- Нет, - прошептала Елена. – Я не боюсь. И в могилу я уложу вас самих.

Она открыла глаза и посмотрела на громадный диск луны, занявший, казалось, полнеба. Снег загадочным образом стал похож на туман, удивительный, причудливый, одновременно вязкий и плотный, невесомый и тяжкий, будто вулканический пепел, способный обваливать крыши. Он искажал звуки, порождая иллюзию, множество иллюзий, совсем как на великом болоте, когда Елена первый и последний раз отправилась за профитом. В бесплотном шорохе угадывалась тяжкая поступь марширующих армий, звон оружия, топот кавалерии, стоны и крики умирающих, барабанная дробь, пронзительное завывание боевых флейт. Хлопанье парусов на ветру, скрип галерных весел в уключинах, гулкий шорох множества тетив, спускаемых разом, по команде. А еще скандирование тысяч и тысяч глоток, выкрикивающих одно и то же слово: «Haile! Haile!! Haile!!!». Это слово, как стилет, жалило в самое сердце, от него исходили ужас… и невероятный стыд. Чувство немыслимой, запредельной ошибки, чьи страшные последствия сосчитать невозможно.

- Я вас не боюсь, - сказала Елена. – Кем бы вы ни были.

- А напрасно, - пропищал детский голосок, и женщина вздрогнула.

Малышка. Живая, веселая, невероятно красивая, быть может, потому, что живая. Или кажущаяся живой.

- Ты спала с открытыми глазами, - весело сообщила девочка. – И поэтому нас не стало. И пока ты будешь спать дальше, не станет других. Один за одним. Снова и снова. Могила ищет вслепую, промахивается и забирает чужие жизни.

- Пока в конце концов не останется никого, - добавила карлица Баала, только теперь уже не карлица, но статная, красивая женщина, какой могла бы стать куртизанка, не сыграй с ней злую шутку слепая игра наследственности.

Снег падал и падал огромными хлопьями. Опускался, не кружась, строго вертикально и очень медленно, будто весь воздух в мире остановился, и ветер закончился.

- Я не боюсь, - повторила Елена, сжимая рукоять меча, что холодила пальцы словно кусок льда.

- Вы призраки моей памяти. Вас нет. Вы морок, созданный моим горем.

- Нас нет, - согласились бесплотные голоса в снежном тумане. – Мы были. А теперь нас нет. Не стало. Из-за тебя.

- Не я убила вас, - прошептала Елена. – Не я! Нет здесь моей вины.

- Есть, - прошуршало вокруг, отозвалось мрачным эхом, повторило на множество ладов. – Есть… есть… есть… ты обманываешь смерть, а она суровый господин и не терпит насмешек.

Высшие силы, так, кажется, говорил Пантин. Те, для которых нет имени. Странно же они себя проявляют. Женщина вытянула руку и набрала в ладонь пригоршню пушистого, невесомого снега, вытерла разгоряченное, пылающее от жаркой крови лицо. А когда убрала мокрые пальцы…

Вокруг расстилалось сплошное, бескрайнее поле высоченной травы. Ковыль вымахал метра в два, но его будто пригладил ураган, так что сейчас густой покров сплетался в зеленый жесткий ковер не выше пояса. И этот ковер гудел, шуршал, порождая слабый шепот:

- Смотрит, но не видит… Не знает… Не помнит…

А затем Елена услышала иной голос, памятный, вызывающий горькую боль. Услышала и выронила меч, чувствуя, как входит, прорезая стебли, клинок в мягкую землю. Непрошеная слезинка скользнула по щеке.

- Здравствуй, - прошептала она, не оборачиваясь.

- Здравствуй, - повторил знакомый голос из-за спины, и на плечи женщины легли теплые, совсем не призрачные ладони.

- Шена, - с тоскливой грустью прошептала Елена, чувствуя, как в сердце