– Благодарю вас. Надеюсь, вы не опоздаете из-за нас на экзамен по анатомии.

– У меня еще есть время.

Студент прошел несколько шагов, но вдруг остановился и изумленно обернулся: меня позабавило то откровенное замешательство, что отразилось на его лице. Однако Холмс к тому времени уже шел по дорожке, которая вела к медицинской библиотеке. Я пожал плечами и последовал за ним, оставив молодого человека стоять в полнейшей растерянности.

– Не потрудитесь ли объяснить, как вы догадались, что этот юноша идет на экзамен по анатомии? – поинтересовался я у своего товарища, нагнав его.

– Когда слышишь, что спешащий мимо студент шепотом бормочет один за другим термины вроде «эктодерма», «нервная трубка», «хорда» и «мезенхима», место его назначения навряд ли остается загадкой. А теперь тихо, Уотсон, ибо университетские библиотеки священны.

Мы прошли через огромные двойные двери и далее по небольшому коридору в обширное хранилище, чьи стены от темного дубового паркета до подоконников далеких окон под потолком сплошь были заставлены книгами. Через упомянутые окошки вниз сочился бледный свет, освещавший запыленные корешки бесчисленных томов и сутулящиеся фигурки погруженных в науку студентов, примостившихся за широкими столами. Однако масштаб зала уменьшал их до ничтожности и создавал причудливую атмосферу опустения. В дальнем конце помещения на вершине высокой лестницы сидел, склонившись над книгой, раскрытой на его костлявых коленях, изможденный старик. Его голова, казавшаяся слишком большой и тяжелой, чтобы удерживаться морщинистой старой шеей, венчалась клочьями непослушных седых волос, торчащих во все стороны, подобно жесткой щетине. На его клювообразном носу было водружено пенсне с толстыми стеклами в простой золотой оправе. Сам он был одет в старый поношенный сюртук, некогда черный, но давно уже выцветший до неравномерного серого цвета. Я готов был поклясться, что это был тот самый сюртук, что он носил и в бытность мою студентом. Собственно говоря, и сам человек, сидевший на лестнице, как будто и не изменился с тех безмятежных дней, за исключением, пожалуй, плеч, которые словно еще больше скруглились от вечных штудий. При виде этого утеса, отказывавшегося сдаваться бурлящему вокруг него потоку современной истории, меня охватила ностальгия.

– Профессор Армбрустер? – обратился к нему Холмс, когда мы приблизились под гулкое эхо шагов, терявшееся среди балок метрах в шести над нашими головами.

– Убирайтесь! Вы что, не видите, что я занят важным делом? – отозвался он, даже не потрудившись оторвать глаза от книги. Голос профессора представлял собой нечто среднее между вороньим карканьем и скрипом ржавой петли.

– Как и мы, – парировал сыщик. – Мы хотели бы поговорить с вами. Пожалуйста, уделите нам всего несколько минут, мы вас долго не задержим.

– Я не привык понапрасну разбрасываться драгоценным временем. Убирайтесь!

– Профессор… – начал было я.

– Вы не слышите? Вы так же глухи, как и глупы? – Он впервые взглянул на нас со своей высоты. Его тускло-серые глаза сверкали под толстыми линзами пенсне.

– Меня зовут Джон Уотсон, – продолжил я. – Я четыре года изучал у вас хирургию. Вы меня помните?

Он поправил пенсне, вперил в меня взгляд и через миг вопросил:

– Это вы тот молодой человек, который в семьдесят третьем году поднял мое пальто на флагштоке?

– Ну что вы! Конечно же, нет!

– Очень жаль. Тот паренек обещал стать прекрасным хирургом. Тогда кто же вы?

– Я учился у вас с семидесятого по семьдесят четвертый год. А по ночам работал в лаборатории, чтобы оплатить обучение.

– Если действительно были столь серьезным молодым человеком, то должны были понять, что нельзя поднимать мое пальто на флагштоке. Мне стоило целого состояния починить потом подкладку.

Я снова заявил о своей невиновности.

– Профессор, – вмешался Холмс, – я хотел бы поговорить с вами о Генри Джекиле, вашем бывшем студенте.

При упоминании этого имени глаза старика вспыхнули узнаванием.

– Джекил! Блестящий молодой человек! – Он наконец-то закрыл книгу, которую читал. – Что же вы хотите узнать?

Холмс оглянулся на студентов в зале – кое-кто из них при звуках голосов оторвался от чтения и из чистой скуки принялся слушать. Он понизил голос:

– Можно ли здесь где-нибудь поговорить наедине?

– Ну ладно, если уж вам так необходимо отвлекать меня от дела. – Профессор с досадой поставил книгу на место на полке и спустился по лестнице. Я подошел, чтобы помочь ему преодолеть последние несколько ступенек, но он увернулся и возмущенно воскликнул:

– Я не инвалид, черт возьми! И руки прочь от моего пальто! Я не забыл, что вы сделали с ним в последний раз! – Прежде чем я успел притронуться к поношенному черному одеянию, накинутому на последнюю ступеньку, профессор схватил его и просунул костлявые руки в вытертые рукава.

Чуть ли не вприпрыжку, напоминая возбужденного краба, старик повел нас прочь из библиотеки и далее через заснеженный двор к соседнему строению. Там мы последовали за ним по узкой скрипучей лестнице на второй этаж и миновали древний коридор, остановившись в конце концов у двери, обшитой панелями из благородной ореховой древесины. Тут я решил, что сейчас Армбрустер достанет ключ, и, признаться, был порядком изумлен, когда вместо этого он дважды пнул в правый нижний угол преграды и хлопнул ладонью по панели перед собой. Словно по волшебству, дверь распахнулась.

Вслед за этим профессор зажег спичку и воспламенил газовый рожок, находившийся сразу же за дверью, после чего отступил в сторону, пропуская нас.

Прожив четыре года под одной крышей с Шерлоком Холмсом, чье упрямое нежелание избавляться от всего, что может оказаться хоть сколько-нибудь полезным, привело к неизбежному результату, я полагал, что жить среди большего беспорядка, чем выпавший на мою долю, просто невозможно. Однако кабинет (во всяком случае, именно так я сразу же определил предназначение помещения) профессора Армбрустера оказался бесспорным победителем в этом сомнительного рода соперничестве. Как и следовало ожидать, каждый доступный клочок стен крошечной комнаты был отведен под хранение книг – одни стояли вертикально, другие были втиснуты горизонтально, и в целом набиты столь плотно, что изъятие одной неминуемо повлекло бы за собой подлинную лавину. Однако подобная бессистемность не ограничивалась одними лишь полками. Документы всевозможного сорта – переплетенные, свернутые в свитки и просто нагроможденные друг на друга, начиная при этом закручиваться по краям, – усеивали пол и покрывали всю мебель в комнате, включая и обветшалый старый стол с убирающейся крышкой, за которым стояло древнее кресло с высокой спинкой, чье сиденье прогнулось под множеством выполненных с законченным совершенством рисунков тушью человеческого тела на различных стадиях вскрытия. Все было пропитано запахом плесени, и невозможно было сделать и шага в любом направлении комнаты, чтобы не услышать хруст пергамента под ногой.