— Почему? — деланно удивляется Марк, — киборги, заменившие свои органы искусственными, он — люди?

— Люди, — киваю, — в правовом пространстве они — люди.

— Но ты живёшь не только в правовом поле, не так ли?

— Ещё в морально-этическом, да, — я согласна.

— С этой точки зрения, они — люди?

— Здесь необходимо больше исходных данных. Мотивы их поступков и общий эмоциональный фон.

— Этого мы не знаем, да? — усмехается Марк, — но ты точно знаешь свои мотивы и свой эмоциональный фон. Ты — человек? Что ты можешь сказать?

— Мне сложно судить. Нет критериев оценки человечности поступков.

— Их каждый определяет для себя сам. Возьмём Пончика, — Марк бросает быстрый взгляд на замершего сима. Кажется, ему его не хватает. — Он не обязан заботиться о нас, так? Но сделал это. Это критерии, которые он определил для себя сам.

— Это заложено в его программе, — возражаю я, — основной закон для сима — забота о людях. Иначе может случиться катастрофа.

— Но программа предусматривает не всё.

— Это программа, — с нажимом говорю я. Неужели он хочет убедить меня, что сим способен думать? Хотя, Адам — сим нового поколения, быть может эта функция ему доступна. — Он делает только то, что в него вложили. Больше ничего! К творчеству способен лишь человек.

— Ну почему? — Марк смеётся, — есть множество порталов, где каждый при помощи искусственного интеллекта может почувствовать себя великим творцом.

— Если ты про программы искусственного творчества, то и здесь она делает то, что в неё вложили. Не больше! На определённом цикле она начинает повторяться. Это неизбежно.

— Мы сейчас о том, что значит человечность в новом мире, так? Он изменился, заставляя нас меняться вместе с ним. И понятия трансформируются тоже.

— Я не думаю, что этот термин можно применить к симам и им подобным.

— Сухая логика здесь так же не подойдёт. Они мыслят, и иногда более гуманно, чем люди.

— Потому что люди в них это вложили, не больше.

— Ты похожа на автомат, — выдаёт Марк после продолжительной паузы, — я сначала думал, ты просто срываешься от неудачной личной жизни, но я ошибся. У тебя в голове микросхемы. Всё дело в этом.

— Нет! Замена коры головного мозга не сказалась на чертах моей личности! Это подтверждено тестами! — он не прав! Он ведь не прав? Почему меня это волнует?

— То есть ты хочешь сказать, что чувствуешь? — он говорит с презрением. Это обидно.

— Да, я чувствую.

— Что? — теперь он смотрит на меня с иронией.

— Я разозлилась тогда, в первый наш сеанс связи.

— Вот как? Почему?

— Ты выдвинул бездоказательные обвинения.

— У меня были доказательства, но я надеялся, что ты хоть немного испугаешься. Я ошибся.

— Я тоже, — тихо отвечаю я и открываю лэптоп. Не хочу продолжать беседу. Для неё у меня нет аргументов, а Марк, похоже, хочет чего-то добиться от меня.

— Сожаление? — усмехается мой собеседник, потягиваясь. Он сделал мне больно, хочется ответить тем же.

— А ты? — я поднимаю голову.

— Что я? — Марк с интересом смотрит мне в глаза. Он не злится. Кажется, его забавляет эта ситуация.

— Твои прогнозы очень нестабильны и меняются каждый месяц. Что чувствуешь ты?

— Мои прогнозы не давали мне больше двух лет жизни, — усмехается Марк, подаваясь вперёд, — но мой организм подошёл к проблеме творчески. Я решил, раз всё не так плохо, то почему я должен становиться за черту добровольно? Я жив, современные лекарства не дают мне сдохнуть от боли, значит, для чего-то ещё нужен, да?

— Это вопрос теологический. В нужности.

— Нет, скорее философский. Я нужен сам себе. Пусть не обществу, и даже не близким с таким-то диагнозом. Знаешь, не каждый выдержит такое. Природа меня давно списала, а я всё ещё здесь. Вот тебе загадка вселенной. Человек, как дивергент мира животных.

— Это к вопросу человечности? Тебе не дают уйти.

— Может быть, — отмахивается Марк, — я бываю полезен. У меня третья ступень интуитивности и вторая логики по пирамиде Вайолетта. С точки зрения аналитики — лучший вариант, если бы не мой диагноз. Но в новом мире не нужны инвалиды вроде меня, нужны такие, как ты. Механизированные роботы, готовые исполнять команды.

— Поэтому ты не стал поднимать свой индекс Импа?

— Я решил, раз моё тело столь несовершенно, то пусть таким и остаётся. Будет проще утилизировать. Знаешь, родители не общаются со мной уже три года. Им кажется, что так проще пережить мою смерть.

Мне нечего больше сказать. Я почти его понимаю, но только «почти». Логика подсказывает мне, что жизнь необходимо продлить, в том числе, повышая индекс Импа. Но если он не желает. Тогда остаётся смотреть на увядание, или же не смотреть вовсе. Большинство предпочитает последний вариант. Отвернуться, не видеть и чувствовать себя лучше. Что выбрала бы я? Марк для меня сродни единице или нулю в огромном коде города. А кто для меня имеет значение? Я начинаю перебирать. Макс? Он интересен, но нет. Войшурвиц? Сомневаюсь, я думаю, он тоже искусственный интеллект. Энн? Биологическая мать. К ней я была привязана, но она погибла из-за вторжения в систему. Больше никого нет. Совсем никого. Я тоже одна в этом городе, где вокруг меня миллион человек, и скаждым можно общаться. Но я всё равно одна. Как Марк.

— Мне очень жаль, — бросаю я. Мне трудно это говорить и вызывает внутри сопротивление.

— Мне тоже жаль, Колючка. Как думаешь, мы можем вернуть Пончика?

— Ты привязался к нему?

— Он мне нравился. У него забавный голос.

Это самое малое, что можно сделать. Но это заведомо проигрышный вариант. Он уже заражён.

— Он уже мёртв, — говорю я.

— Это я уже мёртв! — вскипает Марк, вскакивая со своего стула. — Отчего вы мыслите такими радикальными критериями? Если есть шанс, то не всё потеряно!

— Это факт. Восемьдесят процентов вероятности, что это уже не Адам.

— Но ты, сука, взгляни на эти двадцать! Взгляни на меня! — Марк вышел из себя. Он побледнел и изо рта брызжет слюна. Это эмоции? Они не гигиеничны и отвратительны