Эта мысль, вызвавшая у Евсея Наумовича усмешку, в дальнейшем его испугала – подобное состояние неопределенности наверняка приведет к депрессии. «Черт возьми, завтра же отправлюсь в прокуратуру и потребую объяснений, – подумал Евсей Наумович. – Пусть этот Мурженко все скажет начистоту, без намеков! Намеков?! Он же ясно сказал, что дамочка младенца понесла не без моей помощи. А я, узнав о сюрпризе, похитил дите, которого впоследствии находят в мусорном баке. Ай да Евсей Дубровский! Такой материал для городских газет! А может, самому написать статью?! – При этой мысли Евсей Наумович замер, точно в стойке охотничий пес. – Именно самому! Опередить события. Описать все как было. С подлинными именами. Того же Мурженко. И шантаж в милиции сапожника Кямала Магерамова. Каждое лыко вставить в строку».

Евсей Наумович возбужденно ходил по квартире. Ссохшийся паркет скрипел во всех помещениях, а в кабинете наиболее жалостливо. Скрип становился особенно визгливым, когда Евсея Наумовича одолевали внезапные идеи и он принимался метаться из комнаты в комнату. Привычка не раз служила поводом для былых семейных скандалов – Наталья терпеть не могла скрипа паркета. Особенно она прислушивалась к скрипу, когда семейные отношения зашли в такую стадию, после которой не нужно было искать особого повода для скандала. Забавно – Евсей Наумович ощутил состояние полной свободы именно от того, что после отъезда Натальи можно было вволю скрипеть паркетом.

В последний раз Евсей Наумович испытывал состояние творческого возбуждения, пожалуй, в прошлом году. Когда работал над статьей в зашиту сохранения на старом месте здания Центрального исторического архива. В своем холуйском рвении администрация президента исподволь начала кампанию о передаче детища архитектора Росси под очередную резиденцию президента. Архиву же, с его несметным хозяйством, предлагалось перебраться в другое помещение, где-то у черта на куличках. Эти планы вызвали возмущение горожан. Вот и вспомнили о старом газетном волке, журналисте Дубровском, некогда ярко писавшем о проблемах архива. И Евсей Наумович постарался. Статья наделала много шума. Однако чем закончилась та история и закончилась ли, Евсей Наумович не знал.

Скрип паркета становился все реже и реже. Евсей Наумович обескураженно присел на валик тахты. Задумка написать статью его не отпускала. Отталкиваясь от частного случая, надо поднять проблему. Иначе ее не напечатают. Или опубликуют в разделе хроники строчек десять-пятнадцать как факт находки младенца. А поведение следователя всего лишь личное отношение автора заметки, ничем не подкрепленное, иными словами – просто навет. Вот если бы привлечь к статье другие подобные случаи шантажа. При безнаказанности и коррупции милиции наверняка таких случаев много, но как к ним подобраться?!

Евсей Наумович вновь заметался по квартире. Он знал, с кем посоветоваться. Одно время Генка Рунич работал в ведомственной газете Управления внутренних дел. Даже как-то помог своему приятелю Евсею уладить конфликт с ГАИ за какое-то нарушение, еще когда у Евсея был автомобиль, лет двадцать назад. Возможно, у Рунича и остались какие-то связи в милиции. Только не надо ему раскрывать детали этой истории. Сказать, что решил попробовать себя в криминальной журналистике для заработка. И как к этому подступиться. Рунич, конечно, болтун, человек ненадежный, но все же давний товарищ. Конечно, повод для звонка наивный. Чтобы он, Евсей Дубровский, человек далеко не молодой, чистоплюй и эстет и вдруг – криминальная журналистика, удел молодых и резвых. Евсей Наумович так и слышал голос Рунича: «Не хитри, Севка, говори как есть. Что там с тобой стряслось? Я не помню, когда ты вообще мне звонил домой, тем более в одиннадцать вечера».

– Не в одиннадцать, а в половине одиннадцатого, – вслух пробормотал Евсей Наумович, накручивая диск телефона и разрываясь между желанием отодвинуть в сторону аппарат, не звонить Руничу и надеждой, что Рунича нет дома.

А когда услышал голос Рунича, он в первое мгновение помолчал в удивлении, словно не он звонил Руничу, а наоборот – тот звонил Евсею Наумовичу.

– Господи, это ты, Севка?! – завопил Рунич, едва услышав приятеля. – Ну, даешь! Небось, все своего Монтеня требуешь в одиннадцать ночи.

– Не одиннадцать, а половина, – ответил Евсей Наумович. – И Монтеня тоже. Имей совесть. Мне он нужен.

– На кой хрен тебе Монтень, Севка?! – виновато проворчал Рунич. – Ну потерял я его. Хоть режь меня.

– Как потерял? Оба тома? – растерялся Евсей Наумович. – Что за дела, Генка?

– Вот такой я подлец, – вздохнул Рунич. – Ума не приложу, куда они делись, оба тома. Но я тебе откуплю. Я видел в Доме книги, но денег тогда не хватило, дорогущие, черти.

– На кой черт мне та макулатура в сусальных переплетах?! – взвился Евсей Наумович. – У меня было академическое издание из серии Литературных памятников, осел!

– Вот сразу и осел! – обиделся Рунич. – Тоже мне, друг. Я как-никак был свидетелем на твоей свадьбе, Севка, имей уважение. И при чем тут обложка? Содержание-то осталось!

– А примечания? – въедливо проговорил Евсей Наумович. – Одни примечания в литпамятниках чего стоят!

– Слушай, псих, ты, что, намерен прожить двойную жизнь? – перешел в наступление Рунич. – Тебе скоро семьдесят!

– Не понял, – ответил Евсей Наумович. – При чем тут это?

– А при том! Тебе бы успеть перелистать книгу, а не вникать в примечания литпамятников. О своем памятнике подумай, псих!

– Не твое дело! – взорвался Евсей Наумович и бросил трубку.

Вскоре раздался телефонный звонок. Евсей Наумович медлил. Телефон продолжал трезвонить. И как-то особенно сварливо. Евсей Наумович поднял трубку.

– Ну?! – проговорил он раздраженно.

– Зачем звонил? – спросил Рунич.

– Уже не помню, – ответил Евсей Наумович.

– Если насчет работы у Ипата, то там и впрямь нет ясности с финансированием, – произнес Рунич. – А не мои козни, как ты полагаешь. Хотя, честно говоря, та работа не для тебя, Севка. Нужен молодой, златокудрый. А ты, Севка, старый и лысый.

– Кто лысый? – опешил Евсей Наумович. – Ты, что, спятил?

– Ты, Севка, ты – лысый! Не шевелюрой, а душой.

– Интересно, – произнес Евсей Наумович, – Что-то новое.

– Ты стал другим, Севка. Время тебя искривило. Живешь один как медведь. Друзей растерял. У тебя есть хотя бы один близкий человек?

– Есть, – натужно хохотнул Евсей Наумович. – Скажем, Эрик. Эрик Оленин.

– У тебя нет ни одного близкого человека, Севка, – повторил Рунич, переждав смешок Евсея Наумовича. – Ты раньше, Севка, никогда не посмеивался так, как сейчас. Ты, Севка, был гордый и независимый. Тебя бабы любили. А сейчас ты желчный и скучный старик. Я давно хотел это тебе сказать, берег для личной встречи. Но раз так сложилось, сказал по телефону.

– А зачем? – спросил Евсей Наумович с каким-то сторонним любопытством. – Зачем тебе такое откровение?