– А потом отношения между сестрами стали лучше?

Мессир де Тизан опустил глаза, непроизвольным движением потрепал лошадь по шее, а затем продолжал:

– Гермиона покинула нас за год до моей первой супруги. Нелепый несчастный случай… а впрочем, они все такие. Без сомнения, ее смерть ускорила кончину моей дорогой жены. Гермиона была ее любимицей, они были так похожи. Анриетта же вся в меня… была.

Не желая более углубляться в воспоминания и переживания мессира де Тизана, Ардуин вернулся к предыдущему разговору:

– А что еще заметил этот проницательный и знаменитый доктор?

– Осматривая предплечья и ногти Анриетты, он пришел к выводу, что она не защищалась от злоумышленника. О, смею вас заверить, моя дочь вовсе не была рохлей. Она сумела бы дать отпор тому, кто покусился бы на ее невинность или жизнь.

– Монахиня-затворница?

– Монахиня вовсе не является согласной на все жертвой. Анриетта посвятила себя Богу и матушке ордена, мадам де Госбер, которую обожала и которой восхищалась. В то же время у моей дочери было достаточно самоуважения, и она никогда не отдала бы свою жизнь в руки какому-нибудь бродяге, прощелыге, омерзительному насильнику, иначе говоря, ничтожеству, которого Господь сотворил таким в своей бесконечной мудрости.

Ардуин не стал ему возражать, уверенный, что де Тизан не понимает многих тонкостей.

Еще несколько минут они продолжали ехать в полной тишине, нарушаемой лишь эхом приглушенного стука копыт по земляной дороге, отдаленными голосами зверей да поскрипыванием голых сухих веток, которые случайно задевали лошади. Ардуин вдыхал насыщенный влагой воздух, опьяненный запахом прелых листьев и мокрой земли. Запах бесконечности, вечности…

А если Маот де Вигонрен, урожденная Ле де Жеранвиль, окажется такой же кривлякой и воображалой? Нет, невозможно, она же сестра Мари. И хватит об этом!

Послышался долгий вздох. Мессир де Тизан заговорил с явным сомнением в голосе:

– Венель… Что вы думаете об умерщвлении плоти, которым кто-то занимается без принуждения и не искупая какой-то серьезный проступок?

– Вы будете меня ненавидеть, – предупредил мэтр Высокое Правосудие, поворачиваясь к нему.

– Прошу вас, говорите. Вы говорите прямо и нелицеприятно, а я сегодня нуждаюсь именно в этом.

– Дело в том… что мое мнение основано на… моем ремесле, в котором я хорошо понимаю.

– Прошу вас, говорите, – продолжал настаивать помощник бальи.

– По моему мнению палача и человека низшего сословия, если б эти, с позволения сказать, мученики познали настоящие побои, почувствовали бы резкую боль в желудке, в котором уже несколько дней не было ни крохи пищи, почувствовали бы, как зимой болят отмороженные и содранные руки и ноги, если бы кожу их покрывали незаживающие язвы, или они были бы вынуждены задушить своего новорожденного ребенка потому, что его нечем кормить… может быть, им и в голову не пришло бы носить власяницу. И, по крайней мере, они не находили бы удовольствие в боли. Подобное удовольствие является для меня слишком чуждым, чтобы я мог этим восхищаться[120]. Я знаю слишком много настоящих страданий, будучи тем, кто их причиняет. А несколько ударов плеткой лишь укрепляет тех, кто сам их себе наносит, в мысли, что они лучше других грешников. Умеренность в пище представляется мне достаточным самоограничением, порождающим добродетель и человеколюбие. Сын Божий позволил распять себя не ради себя самого, а ведь он страдал в тысячу раз сильнее любого из нас.

Мессир де Тизан недовольно поджал губы, и Ардуин уже начал опасаться, не рассердил ли он доброго христианина и скорбящего отца. Но помощник бальи ответил:

– Не могу не признать, что задет вашими рассуждениями относительно моей дочери. Анриетта любила жизнь и всегда повторяла, что та является даром Божьим и поэтому ее нужно ценить, – и в то же время была готова к жертвам. Маленькой девочкой она любила цветы, бабочек, звезды, потому что, по ее мнению, в них больше всего Бога. У нее был ангельский голосок, вы это знаете? Нет, какой же я глупец…

Их путешествие продолжалось, разговор переходил от одной темы к другой. Собеседники тщательно следили за своими речами, чтобы их слова случайно не показались другому обидными. Виды на урожай, эпидемия грудной лихорадки, дороговизна рыбы в Мортане-ле-Перше представлялись им достаточно безобидными темами для беседы. Они также говорили о все более дерзких хитростях виноторговцев, которые разбавляют виноградный сок дешевым вином, вымачивают виноградные выжимки в воде с медом, и их вина становятся все более безвкусными и кислыми, по мере того как в них добавляют воду. В противоположность этому темы вроде Церкви и политики содержали в себе ловушки, и, случайно заговорив об этом, оба кусали себе губы, за исключением тех случаев, когда каждый был уверен, что мнение собеседника совпадает с его собственным.

– Представлять и управлять королевским правосудием не является синекурой, можете мне поверить. Но, похоже, я одинок в этом мнении… Тем более что по долгу службы я вынужден улаживать ссоры, связанные с обеспечением, женитьбами, всякими житейскими мелочами… Так что уж в чем в чем, а в этом я понимаю.

– Монсеньор Карл де Валуа, наш суверен и брат короля…

Оборвав фразу на полуслове, Ардуин замолчал и принялся оглядывать окрестности. Бесполезно спрашивать, поддерживает ли Валуа своих бальи.

– Могу ли я быть откровенным с вами, Венель?

– Сочту за честь.

– Вы недавно хорошо щелкнули меня по носу насчет самодовольства высокопоставленного человека…

Прервав мэтра Высокое Правосудие, который сделал протестующий жест, помощник бальи настойчиво продолжал:

– Да-да, именно так, с вашей обычной вежливостью. Но в то же время не сомневайтесь – мне, как и вам, знакомо презрение сильных мира сего. Монсеньор Карл как-то сделал мне наставление. В глазах своего хозяина я всего лишь господинчик, который кормит своих подчиненных, один из тех, кто приходит набивать его сундуки деньгами, собранными в уплату налогов. А он проматывает их в мечтах о величии, армиях, роскоши, коронах!.. Остальное? Да господи, разве это имеет какое-то значение?