Шрифт:
Интервал:
Закладка:
И тут я вспомнила о Гансе Рейхмане. Я вновь подошла к телефону и позвонила ему. Он тотчас ответил. Доктор довольно быстро вспомнил Парк-Берне, но на всякий случай спросил мою фамилию. О местонахождении Эрики ему было неизвестно.
— Мне кажется, она поехала в Роклендский госпиталь. Она пишет книгу о шизофрении, вызванной действием наркотиков, а там находится молодой музыкант, которого она хотела бы обследовать.
Он не был уверен, что она явится сегодня домой.
Чувствуя, что он вот-вот повесит трубку, я вкратце пересказала то, о чем мне поведали дети, и обрывки истории про Дона Педро. Даже без языкового барьера, чтобы понять меня, ему потребовался бы переводчик. Наконец, с удивлением в голосе он сказал:
— Да, есть такой «брухо» по имени Дон Педро. Он содержит цветочный магазин в Испанском Гарлеме.
— Он носит ожерелье из собачьих зубов, — добавила я.
— Вы ходили к нему на сеанс?
— Я бы не назвала это сеансом. Они там танцевали и пили ром. У одного из юношей был припадок. Они хотели изъять душу умершего человека из моего брата.
— Но это то, что в народе называется одержимостью. — Он, казалось, был крайне изумлен.
— Но такого же не бывает, правда?
— Я думаю, что вам стоит приехать ко мне, и тогда мы с вами поговорим об этом.
— Но со мной дети.
— Разве вам негде их оставить?
— Это не так просто. Более того, со мной еще овчарка.
— Ведите всех, — вздохнул он. — Но приходите побыстрее, у меня скоро самолет.
Ганс Рейхман был один из тех старомодных психиатров, которые через поколение после Гитлера еще продолжали населять верхний Вест Сайд. Презирая сверкающие стеклом и хромом офисы Парк-Авеню, они жили в больших и мрачных домах с массивной мебелью и древними рыцарскими доспехами, стоящими у стен. У них не было деловитых молодых секретарей, а пожилые женщины, которые смотрели за домом и готовили им обед, были их двоюродными сестрами откуда-то из Берлина или из Вены, вывезенными из Европы в контейнерах.
Для моих современных американских детей экономка, стены, уставленные до потолка книгами, и массивная мебель казались пугающими. Они тихо сидели на покрытой кожей софе, время от времени бросая осторожные взгляды на тибетские мандалы и шаманские бубны из Монголии. Испуганный необычными запахами Барон тихо лежал у их ног.
Пока седовласая экономка собирала поднос с сэндвичами из черного хлеба, плавленного сыра и красной икры, доктор Рейхман дал нам шанс успокоить наши нервы, рассказывая нам о путешествии, в которое он собирался в эту ночь.
— Я лечу в Лиму, а оттуда — в один из прибрежных перуанских поселков. Я собираюсь изучать так называемого «мозуело».
— И что это такое? — вежливо спросил Питер.
— Мозуело — это магический страх. Легенды говорят о том, что, когда человек пугается, его душа покидает тело. Этот синдром характерен для латиноамериканских стран. Индейские «парчерос» с успехом лечат его.
Когда он рассказывал, его глаза светились от энтузиазма. Я смутно помнила эти рассказы. У меня были свои проблемы с оккультизмом.
Наконец мои дети решили сходить в магазин, чтобы купить Барону консервов, а доктор Рейхман провел меня в кабинет, в котором давал консультации.
Стены там также были уставлены книгами, у одной из незанятых стен стоял обитый кожей диван, а посреди комнаты стоял огромный приземистый письменный стол. Когда он восседал за этим столом, то был похож на Далай Ламу. Мне это казалось успокаивающим.
Он указал мне на стул, дал прикурить сигарету, а затем, сомкнув кончики пальцев и делая подбадривающие замечания, выслушал мою историю о Джоэле.
Я начала с февральской ночи, когда обнаружила его лежащим на мексиканском ковре, рассказала о его пребывании в Бельвью, о спуске по стволу винограда, даже о подозрениях, что он усыпил меня в то утро, когда была убита Шерри. Когда я рассказала о смерти Тоньо, кончики его пальцев разомкнулись и он схватил ручку. Когда я рассказывала о сеансе у Дона Педро, он что-то быстро записывал в свой блокнот.
Я закончила рассказом детей про то, как Джоэл не хотел возвращаться в темное место.
— Йа, — сказал Рейхман, задумавшись над новыми записями. Когда он поднял голову, я увидела в его глазах такой же блеск, какой сопровождал его рассказ о «мозуело».
— В этот день рождения… Вы не заметили у него перемен в чертах лица?
Я попыталась вспомнить, как Джоэл выглядел в ту ночь. Слишком возбужденный, быть может, но ничего необычного. Я подумала тогда, что он перебрал шампанского. Но тут я вспомнила тот вечер, когда нашла его в квартире на Второй Восточной улице. Тогда его лицо выглядело очень странно: его рот, работа мышц лица, этот странный голос.
— Не в тот вечер, — сказал я. — Это было в ночь, когда я нашла его.
— Он вздыхал? Было ли заикание?
— Когда говорил по телефону, он заикался, но потом нет. А что вздыхал… Да, я помню.
Он вновь принялся изучать свои записи.
— Потеря сознания, амнезия — классика. Только, пожалуй, амнезия не описывается в средневековых трактатах. Странный вариант. Расскажите, миссис Бенсон, вы не замечали у него этакой полной отрешенности.
Я подумала.
— Скорее, какую-то эмоциональную пассивность. Например, в такси, когда мы ехали из Бельвью. Потом он лег спать, а ночью исчез и появился только за полночь. Я думаю, это было в ту ночь, когда мистер Перес… умер.
— Эмоциональная пассивность, — сказал он, надевая колпачок на ручку. — Очень даже, возможно.
Я внимательно пригляделась к нему. Его лицо выражало грусть, сострадание и некоторую осторожность.
— Это то… о чем говорил Дон Педро? — я не могла заставить себя произнести слово «одержимость», как-будто одно лишь это слово превратит меня в энтузиаста-искателя летающих тарелок, любительницу спиритизма и еще бог знает чего.
— Скажем так: ослабление личности из-за некого мощного стороннего процесса.
Я вздохнула свободнее, а летающие тарелки начали исчезать с моего небосклона.
— Раньше это называли одержимостью, — добавил он. — А иначе — демоническим сомнамбулизмом.
Эта фраза рикошетом забилась у меня в голове.
