только один эпизод, более или менее отчётливо. Как во всех случаях, когда речь идёт о фильмах, которые поместил в «Дневник», не просматриваю их заново. Возможно, память многое исказила, но во всех случаях, так запомнилось.

О чём фильм?

Он и Она. Он аристократ, офицер, она циркачка, канатоходка.

Он был женат, увидел в цирке выступление канатоходки, всё остальное померкло, осталась только Она. Она была наверху, приходилось задирать голову, остальные внизу. Он больше не захотел с ними, внизу. Захотел остаться с ней, если не вверху, то в стороне от всех.

Оба были молоды, красивы, оба понимали, у них нет перспектив среди людей. Аристократ не сможет стать циркачом, циркачка – аристократкой. Но это их не испугало. Они решили, пусть им отпущено короткое время, оно стоит всей остальной жизни. Потом и самоубийство не страшно.

Это была реальная история, когда-то в Швеции некий офицер сбежал с некоей циркачкой. Случилось это в XIX веке, в этих же исторических «декорациях» снял свой фильм Бу Видерберг.

Пришлось прочитать о фильме: «история любви, которой пришлось бежать от жестокой, беспощадной жизни». Действительно ли век был таким беспощадным. Вряд ли. По крайней мере, не таким кровавым, как век XX. Другой вопрос, что в нём было больше условностей, больше перегородок, сословных, половых, прочих. Многие из которых XX век разрушил.

Мне трудно сказать что-нибудь конкретное о Швеции XIX века, безусловно, и там были свои офицеры и свои циркачки, их жизни могли не пересекаться, ничего «жестокого и беспощадного» в этом не было. Другой вопрос, что в Швеции, как и везде в мире, всегда находятся двое, которые способны вырваться из тисков времени, не задумываясь о последствиях.

Мы вправе назвать отношения этих двух любовью, хотя лучше назвать эти отношения романтическими, имея в виду основной критерий романтического, – уход от жестокой реальности, в которой постоянно следует следовать нормам приличия.

Романтическое в человеческой жизни, и не только в любви, на мой взгляд, имеет в культуре человека онтологический статус. В этом смысле фильм «Эльвира Мадиган» назвал бы романтическим, а не мелодраматическим.

Теперь об эпизоде, который удержался в памяти, хотя прошло более 50 лет.

Он и Она на природе: деревья, трава, река, дурачатся, всё это овеяно не только нежностью, но и печалью; у этих двух печаль пронзительнее, чем у нас, которые не так остро ощущают уходящие мгновения жизни.

Но идиллия однажды прерывается.

Он получает известие, его жена, которую он оставил там, в городе, среди «декораций», пыталась совершить самоубийство, её спасли, но состояние её остаётся крайне тяжёлым.

…как случилось, что узнал только он, не помню, да это и не имеет особого значения…

Офицер взволнован, растерян. Почему?

Первое что приходит на ум обычному, здравому человеку в голове которого полно стереотипов, офицеру стало стыдно за свою измену. Это и есть причина его взволнованности, он не знает, как прийти на помощь жене.

Оказалось ничего подобного. Офицер взволнован, поскольку не может допустить, чтобы известие о самоубийстве его жены омрачило жизнь любимой женщины. Ни жена, ни кто-то другой не может заставить их испытывать угрызения совести. Они сделали свой выбор и ни о чём не жалеют. А если окружающий мир заставит их подчиниться, они просто уйдут из жизни.

Бу Видерберг снял романтический фильм о двух людях (в данном случае, мужчина и женщина), которые способны исключить любого третьего, в каком бы обличье он не предстал и каковы бы не были ситуации жизни.

О высшем единении двух людей, которые способны заменить друг для друга весь остальной мир.

О том, что если не хватит сил сопротивляться «жестокому и беспощадному миру», они просто уйдут из этого мира.

И ни о чём не пожалеют.

Владимир Маяковский и Лиля Брик: про это…

…лирика, которой восторгался

В студенческие годы увлекался лирикой Владимира Маяковского. Почти наизусть знал «Облако в штанах», «Флейту-позвоночник», «Лиличке. Вместо письма», начало «Про это»[151]. В те годы (в 1960-е?) вышел том «Литературного наследства» (кажется, так он назывался), в котором было напечатано предсмертное письмо Маяковского и его письма к Лиле Брик[152].

И в стихах и в письмах, подкупало невероятное сочетание мощи, экспрессии и беззащитности, уязвимости. Крик переходил в стон, проповедь в жалобу. Кто-то точно написал о Маяковском, со стороны он представлялся гранитным, оказался стеклянным. Выдавал себя за сильного человека, нападал, язвил, грохотал во «весь голос», но тем самым прятал свои слабости, свою ломкость, даже гигиенические фобии.

Признавался, «ночью звон свой хочется спрятать в мягкое, в женское». Но только ли ночью?

Восторгало и другое.

Чем больше вчитывался в стихи, тем больше обращал внимание на то, как это сделано. Постоянно перечитывал третью главу «Флейты-позвоночника», удивлялся, рифмы глазами не сразу заметишь, но стоит произнести вслух, возникает ритм, прерывистый, синкопированный, отчётливо слышатся рифмы, которые будто встроены в этот ритм.

Попробуйте зрительно, не произнося вслух, всмотреться в такой ряд слов: «к вам», «почувствовал», «неладно», «шёлковом», «ладана», «рада», «ограда», «лихорадочен». А теперь произнесите их вслух, сразу возникнет предчувствие поэзии, хотя это ещё не сама поэзия, её голая форма. Поэтическое возникает в ритме-рифме-смысле: Он вошёл с улицы, Она зашуршала платьем, чтобы скрыть от него своё решение, Он распознаёт это решение в шуршании платья, лихорадочно призывает «страшное слово на голову лавь», всё равно не спрячешь трупа. Строку «ты что-то скрывала в шёлковом платье» вижу, слышу, чувствую тактильно, сопереживаю.

Наверно литературоведы обо всём этом писали не раз, не претендую на открытие, просто рассказываю о своём отношении к поэту.

…время внесло свои изменения

Со временем мои восторги по поводу поэзии Маяковского значительно поубавились. Стихи стали казаться слишком шумными, крикливыми, даже истеричными. Стал отдавать предпочтение более тихой поэзии. Всё чаще вспоминал строчку Андрея Вознесенского[153]: «тишины хочу, тишины, нервы что ли, обожжены». В моём случае дело было не только в нервах (в них, естественно, тоже), в ином восприятии мира и своего места в этом мире. Открытые чувства стали коробить, открытая страсть утомлять, активное навязывание собственной позиции, раздражать.

Неприятие стихов распространилось и на личность Маяковского, на его личную жизнь. Никто не будет спорить, у любви разные лики, но мера должна быть во всём, даже в «слишком человеческом». На мой вкус (никому его не навязываю) в любви Владимира Маяковского к Лиле Брик было много безмерного: неистового, неуёмного, нетерпеливого.

Принципиально не принимаю его поступки в последний день жизни.

Повторяю, как заклинание, «не судите, да не судимы будете»,