такой милой и невинной. И опять он винил себя — не надо было называть дочь именем его первой любви, несчастной жены шаньюя.

Таначах покинула Гийюя первой. Он сам закрыл ей глаза. Но потом ему пришлось пересесть к постели дочери и смотреть, как сгорает она. Он обтирал её пылающий лоб, бормотал, что всё будет хорошо, обещал ей всё, что она пожелает, лишь бы дочка пришла в себя. Тщетно!

Когда первый луч солнца проник в дымовое отверстие юрты, Жаргал перестала дышать, погасла, как искорка в пепле. Волком взвыл Гийюй и заплакал, не стыдясь слёз. Вместе с ним рыдала старая служанка, когда-то принявшая роды у Таначах. В эти дни в ставке шаньюя, как и в других кочевьях хунну, звуки плача никого не удивляли.

На следующий день после похорон Гийюя позвали к шаньюю. Он ещё не вполне протрезвел, умылся холодной водой и пошёл к белой юрте. С сочувствием поглядев на Гийюя, Модэ выразил ему соболезнования: он уже знал о его утрате. Гийюй молча склонил голову и слушал дальше.

— Друг мой, понимаю, что тебе тяжело. Но ты мне нужен. Помнишь, ты говорил мне, что в начале года император прислал управлять областью Дай в провинции Шаньси своего военачальника Хань Синя.

— Да, повелитель. Теперь этот Хань Синь зовётся князем.

— Этот наш новый сосед прислал послов. Сейчас они ждут у границы. Возьми сотню воинов, езжай туда и проводи южан ко мне.

— Будет исполнено, повелитель.

— Иди.

Поручение заставило Гийюя отвлечься от горя, загнать его в глубину души. Посторонние, тем более южане, не должны догадываться о том, как ему плохо.

По ночам ему снилась Таначах, только моложе лет на десять, какой он впервые увидел её в становище дяди. Дочка тоже приходила к нему во сне, забиралась на колени, перебирала пальчиками волосы, смеялась, что-то спрашивала. Просыпаясь, Гийюй обнаруживал, что кошма возле его лица смочена слезами.

Во всех кочевьях, где ночевали его отряд и послы, они видели плачущих по умершим людей и слышали стоны больных. Южане расспрашивали о признаках болезни, боясь заразиться сами.

Гийюй благополучно доставил послов в ставку шаньюя, и Модэ принял их в присутствии всего трёх глав родов. Остальные не смогли приехать, а может, побоялись, ведь во владениях шаньюя моровое поветрие собирало самую большую дань смертей.

Ничего важного послы не сообщили, только передали дары от Хань Синя и его уверения, что он хочет жить в мире с хунну. Выслушав их, шаньюй ответил, что тоже всей душой желает мира и отправил послов домой с подарками для их князя. Сопровождал послов до границы опять Гийюй, всё-таки из людей родовитых он лучше всех знал китайский язык.

Возвратившись, Гийюй с огорчением узнал, что старая служанка тоже умерла, как и ещё трое рабов. Болезнь продолжала собирать жертвы среди хунну. Мыслями Гийюй то и дело уносился к своим детям и жене и просил у богов милости уже для них.

Когда он вечером пришёл доложить шаньюю о том, что послы благополучно покинули пределы его владений, его приняли не сразу.

Войдя, Гийюй увидел, что Модэ, ссутулившись, сидит на кошме, а когда тот поднял голову, оказалось, что под покрасневшими глазами у него набрякли мешки, и выглядит он нездоровым. Рядом с шаньюем на столике стояли кувшин и пустая чаша.

На вопрос, не болен ли он, Модэ хрипло ответил, что с ним всё в порядке, равнодушно выслушал доклад о послах, глядя куда-то мимо Гийюя. У того в душе зашевелились нехорошие предчувствия, и Гийюй спросил:

— Что случилось, повелитель?

Помолчав, Модэ ответил:

— Вчера принесли известие — Хуханье умер.

Когда Гийюй выразил ему сочувствие, шаньюй кивнул и сказал:

— Чечек больна. Разрешаю тебе поехать к ней. Утешь её — я не могу. Если бы она не упрямилась, а я настоял на своём, сын был бы жив. Вина на нас.

Поклонившись, Гийюй покинул юрту, и, выходя, оглянулся, увидел, как Модэ наполнил чашу и поднёс её к губам.

Гийюй пустился в путь на рассвете, когда на траве лежал иней. Днём осеннее солнце ещё греет, но скоро наступит зима. Быть может, тогда моровое поветрие утихнет, ведь старики говорили, что похожие болезни в былые годы свирепствовали летом и осенью.

Он и трое его спутников торопились, едва не загнав лошадей. Когда они прибыли, Гийюй с облегчением узнал, что старшие дети шаньюя не заболели, а сестра жива, хоть и слаба ещё. Жар у неё спал, и, милостью богов, она выздоровеет.

Его провели к Чечек. Она была в сознании. Сев у её постели, Гийюй терпеливо выслушал сбивчивый рассказ сестры о том, как заболел и угас её сынок. Чечек рыдала, брат сжимал её пальцы и пытался утешить. Наплакавшись, Чечек забылась тяжёлым сном.

Покинув сестру, Гийюй поспешил к родным. Его проводили к юрте семьи, он вошёл и замер — на постели лежала жена, без сомнения, больная, с раскрасневшимися от жара щеками. Рядом с ней сидела её пятнадцатилетняя дочь Айана, племянница и падчерица Гийюя.

Увидев вошедшего, Айана вскочила и бросилась к Гийюю:

— Отец!

Гийюй обнял девочку, стал расспрашивать о болезни матери. Оказалось, что сама Айана успела переболеть, а её мать лежит в беспамятстве и в жару уже седьмой день.

— Ты не подпускаешь к ней младших? — обеспокоенно спросил Гийюй. — Они же не больны?

Айана молчала. Схватив её за плечи, Гийюй спросил:

— Где дети? Отвечай!

— Тимир здесь, отлучился ненадолго. А…, — девочка замолчала опять.

По её полным слёз глазам Гийюй понял, что произошло. Айана расплакалась. Гийюй обнял её, отпустил, погладил по голове и вышел.

У юрты ждал пасынок, тринадцатилетний Тимир. Он отвёл Гийюя на кладбище под хмурым серым небом, показал три свежих холмика.

— Оставь меня, — сказал ему Гийюй, и подросток ушёл.

Только тогда Гийюй упал на колени у могильных насыпей. Они были такие маленькие!

Он вновь и вновь повторял имена своих детей: улыбчивый малыш Пуну, которого он возил в седле перед собой, серьёзный Октай, который в пять лет уже уверенно ездил верхом сам, озорной восьмилетний Юйби, пасынок, появившийся на свет уже в юрте Гийюя. Этого мальчика Гийюй впервые взял на руки новорожденным и, заменяя погибшего брата, дал имя его ребёнку. Теперь Юйби узнает своего настоящего отца, а вот его младшенькие, как им одиноко там, с предками.

Медленно заходило багровое солнце, дул холодный осенний ветер, а Гийюй стоял на коленях у могил, плакал и в отчаянии бил кулаками по земле, по жухлой траве. Нет у него больше радости и