дней, потом несчастный умирал или всё-таки поправлялся. От этой болезни погибало много детей и беременных женщин, но порой и сильные воины сгорали в лихорадке.

* * *

Когда Модэ доложили о страшном моровом поветрии, он мысленно поблагодарил богов за то, что его дети и жёны пока здоровы, он уже сам убедился в этом. Страх за детей не давал ему покоя.

Вечером он пришёл в юрту к своей яньчжи. И он и Шенне соскучились друг по другу, и, целуя любимую, Модэ на время забыл обо всём. Наконец они снова были вместе, их сплетённые страстью разгорячённые тела стали центром маленького мира, за пределами которого не существовало ничего.

Устав и разжав объятия, они смогли поговорить. Шенне расспросила о войне, о его новой жене, Модэ охотно отвечал.

— Динлинка тебе нравится? — спросила Шенне.

В её голосе Модэ почудилась ревность, и он поспешил ответить:

— Мне отдали её в знак обладания страной Динлин-го. Она хорошенькая, но совершенно заурядная, с ней даже поговорить не о чем. Придётся уделять ей время только для приличия.

Глаза Шенне довольно блеснули, и она поцеловала Модэ. Потом они заговорили о болезни. Шенне попросила любимого встать и поводила руками вокруг его головы, провела вдоль тела. При этом она что-то тихо пропела на незнакомом языке. Закончив, она сказала:

— Теперь ты защищён и не заболеешь. Всё же постарайся не касаться больных и не входить в юрты, где они лежат.

— Благодарю, любимая. Ты сможешь защитить моих детей?

— Смогу, и Чечек тоже, если она согласится. Ещё стоит отправить её с детьми подальше от ставки, в тихое место, где будет мало людей.

— Так и сделаю.

На следующее утро Модэ распорядился доставить своих детей в юрту Шенне. Служанки привели трёх старших, объяснив, что Чечек сейчас кормит младшенького. Увидев отца с его женой, дети присмирели, поочередно подходили к яньчжи, и она проделывала с ними то же, что и с Модэ. Навчин серьёзно спросила:

— Зачем это?

— Чтобы вы не заболели, дочка.

Закончив ритуал, Шенне подхватила на руки малыша Гийюя, поцеловала и погладила его румяную щёчку, а мальчик заулыбался.

— Какой славный! Наверное, ты был таким же в его возрасте, муж мой.

Из резного ларчика Шенне достала и раздала сыну и дочерям мужа по горсти орехов и сушёных фруктов, а Модэ позвал служанок и велел увести детей. Сам он вместе с яньчжи пошёл в юрту Чечек.

Та уже закончила кормить маленького Хуханье и играла с ним на своей постели. Увидев вошедших, она удивилась, поднялась и приветствовала мужа с его яньчжи. Коротко объяснив ей, зачем они пришли, Модэ протянул руки, сказав Чечек:

— Дай мне сына.

К его изумлению, Чечек нахмурилась, прижала к себе ребёнка и резко ответила:

— Не дам.

— Почему?

— Не хочу, чтобы над ним колдовали. Он ещё слишком маленький.

— Чечек, одумайся, это же во благо ребёнка.

— Нет! Уж лучше я позову шамана, и он защитит малыша.

— Чечек! — Модэ повысил голос.

От своей доброй, покорной жены он не ожидал сопротивления. Сейчас, раскрасневшаяся, с нехорошо прищуренными глазами, она напоминала волчицу у логова с волчатами. В гневе он рявкнул:

— Отдай мне сына!

Испуганный громким отцовским голосом младенец расплакался. Чечек принялась качать его, приговаривая:

— Не плачь, милый, я никому тебя не отдам.

И раздражённо бросила мужу:

— Видишь, вы его напугали.

— Жена, не делай глупостей. Отдай мне Хуханье.

Модэ опять протянул руки, но опустил их, потому что Чечек оскалилась, словно настоящая волчица, и гневно вскрикнула:

— Нет! Не отдам! Не позволю, чтобы до него дотрагивалась эта женщина!

Застыв, ошарашенный Модэ гадал, не проговорился ли Гийюй сестре о своих догадках, и что же делать, если такое случилось. В способность жены долго хранить тайну он не верил. Он вспомнил, как грозил Гийюю смертью его детей, но ведь с Чечек так нельзя, немыслимо. Модэ сделалось тошно.

Он обернулся к яньчжи. Та стояла, рассматривая Чечек, словно докучливое насекомое, забравшееся на её подол. Младенец кричал. Чечек прижимала его к себе, и, исподлобья глядя на мужа, повторяла, сама срываясь на плач:

— Не отдам! Не отдам!

— Ты с ума сошла? — поинтересовался Модэ, готовый уже силой вырвать сына из рук жены.

Тут на его плечо легла рука яньчжи, и она спокойно, но твёрдо произнесла:

— Пойдём, любимый. Пусть будет так, как хочет твоя жена. Оставим их.

Повернувшись к ней, Модэ встревоженно спросил:

— Но мой сын, ты же обещала?

— Младенца защитит сила материнской любви. Я не стану его трогать.

Шенне бросила презрительный взгляд на Чечек и вышла из юрты. Скрипнув зубами, Модэ последовал за ней.

Позже он долго уговаривал Шенне провести ритуал над маленьким Хуханье, но не преуспел — она решительно отказалась, повторила, что младенца защитит мать, если уж та готова из-за него даже поссориться с мужем. Модэ настаивал, лиса возражала. Он с удивлением отметил про себя, каким визгливым и тонким становится её голос, когда Шенне рассержена.

Если лиса отказалась колдовать, не имело никакого смысла вырывать сынишку из рук матери. Успокоившись, Модэ спросил у Шенне:

— Как думаешь, Гийюй ей проболтался?

— Вряд ли, иначе она называла бы меня по-другому.

Подумав, Модэ решил последовать совету Шенне и на следующий день отослал Чечек с детьми, немногочисленной прислугой и охраной на дальнюю летнюю стоянку, туда, где в детстве жил он сам с матерью.

Понимая разумность доводов мужа в этом случае, Чечек не противилась, быстро собралась и уехала, взяв с собой жену и почти всех детей Гийюя — им тоже не следовало оставаться там, где уже вовсю разгулялось моровое поветрие. Модэ проводил их всех, надеясь, что зараза не доберётся до его семьи.

* * *

Гийюй вернулся в свою юрту в недобрый час — заболели его наложница Таначах и маленькая дочка. Он метался от одной постели к другой, приглашал знахарку, шамана, щедро платил им, прося вылечить близких, но ничего не помогало. Остальным детям он запретил приближаться к больным, но его жена старалась облегчить мучения несчастных. Потом Чечек уехала и забрала с собой детей и жену брата.

Сидя у постели мечущейся в бреду наложницы, Гийюй ругал себя за то, что, будучи у динлинов, попросил передать её роду известие о том, что она жива и растит дочь. Может быть, динлины рассердились и прокляли бедную Тану, его Таначах.

Его дочка мучилась не меньше, пылала в жару, стонала, пыталась убежать, ей чудилось что-то страшное. Сжимая её горячие пальцы, Гийюй взывал к Небу, просил у богов сжалиться над маленькой Жаргал,