мы в Тюнгур по аргутской неширокой долине. К обеду решили затабориться, коней подкормить, напоить. Остановились мы в низинке, где погуще трава, костерок развели, чай вскипятили. Сидим, перекусываем… Вдруг конь запрядал ушами, шею вытянул, словно гончая в стойке, и к Федору Голотвину. Надо сказать, что конь у Голотвина первостатейный, кавалерийской выучки, по кличке Палаш. Сколько лет с лошадьми дело имела, видела призовых жеребцов, трофейных коней… Но чтоб так красиво сложен и на диво умен – куда там любой собаке! – больше не встречала.

Энкавэдэшник, рыжеватенький, совсем молодой парень моих лет примерно, вызвался разведать. И вот слышим, забухали выстрелы винтовочные, и летит наш парняга на своем Гнедом с вытаращенными глазами: «Банда! Банда! Уходим!»

Мы котомки в охапку – и быстрей, быстрей из низины, чтоб нас не перестреляли, как куропаток. Кони ухоженные, отдохнувшие, легко перешли в галоп, и мы оторвались, но на каменистом взгорке начала засекаться лошадь у Трофимова. Отставать он начал. Лошадка у него породистая, тонконогая, аристократка рядом с нашими лошадьми. А у меня-то и вовсе «дикарь» – алтайской местной породы. Трофимов очень своей лошадью гордился, но такая хороша на ипподроме, а не на каменистых осыпях. Совсем охромела кобыла.

Голотвин положил своего Палаша у тропы на повороте и двоих сшиб с коней, придержал погоню. Следом энкавэдэшник спешился – парень хоть и молодой, но сообразительный оказался. Повод мне отдал: «Гоните до верха самого по дороге, а я Голотвина прикрою и напрямки выберусь». В этом месте дорога как раз скалу огибала.

Выбрались мы на этот небольшой перевал, видим: впереди – место ровнехонькое, слева Аргут ревет в крутом прижиме, справа – скала, которую с полверсты еще огибать надо.

Голотвин подлетел галопом на своем Палаше, заставил всех лошадей положить. Сразу сообразил, что, начни мы скалу огибать, перестреляют нас на открытом месте.

Лежим час, другой за камнями. Вдалеке конные мелькают, а сколько их там, не разобрать, но явно не меньше десятка. На открытое место выскочить не решаются – оценили стрельбу Голотвина. А он не удержался, похвастался, что в кавалерийском полку за призовую стрельбу однажды хромовыми сапогами наградили.

И вот видим: с полдюжины конников отделились и пошли низом по долине на северо-восток.

– Обойти решили, чтоб с отрога, сверху нас взять… – этак раздумчиво говорит Голотвин. – Что, мужики, делать-то будем?

Начальник управления Трофимов молчит, но по тому, как жмется к камням, видно, что не советчик. Энкавэдэшник тоже молчит. А я к тому времени успела к обрыву сползать. Оглядеться. Говорю: «Надо спуститься и на ту сторону уходить, иначе ночью нас перережут без выстрелов». Они – в мать-перемать… Но я не больно-то слушаю. У самой хорошая веревка была да у Голотвина прочный аркан имелся. Пошумели, побранились, но деваться некуда.

Обрыв крутой, каменистый, с редкими кустарниками, но я прошла его удачно, вот только беда – до прибрежной отлогой кромки метра три-четыре не достает веревка. Там уж кубарем, как придется. Следом Трофимов и энкавэдэшник спустились. Ждем, а Голотвина все нет и нет. Река шумит, до него не докричаться. А потом видим: веревка ползет к нам. Все, сам себе путь отрезал. Метров полста мы прошли вниз по течению, а дальше никак. Бурлит у скалистого прижима вода, не пройти посуху, только вплавь.

Первым пошел наискосок, держась за веревку, молоденький энкавэдэшник. Его рыжеватая голова, как поплавок, то пропадала, то выныривала вновь. А потом видим: выбрался он на береговую кромку много ниже прижима.

Я следом пошла, а вода холоднющая, ледяная, так бы и завизжала. Потом закрутило, поволокло… На речке с детства выросла, но воды нахлебалась и едва-едва к берегу прибилась. Благо, парень помог, вытянул.

Трофимов, грузный, сорокапятилетний, как вошел в воду, так больше мы его и не видели. Выбрались на левый пологий берег – тишина, солнце к закату клонится, подсвечивая горные хребты. Травками, нагретой землей пахнет, лесной разопревшей ягодой. Красота!..

Вдруг вижу: энкавэдэшник наган выхватил и щелк, щелк – осечка. А с противоположного берега навскидку всадники ударили залпом, тут-то меня и ожгло. Упала я в траву, прижалась плотнее. Рядом энкавэдэшник ругается: «Обошли, гады, обошли сзади Голотвина!..»

Вытащила я из штанов подол нижней сорочки, оторвала длинный лоскут. Парень меня перевязал. «Чепуха, – говорит, – только кожу содрало». А мне от этих слов заплакать хочется, и голову жжет, а крови натекло, пока он перевязывал, как с барана.

Голотвин тем временем лежал на правом берегу. Выжидал. Похоже, надеялся по темноте неожиданно проскочить на быстром Палаше. А как залп с верхней точки ударил, тут он медлить не стал. Плеткой поднял лошадей всех, кроме своего Палаша, пустил конным навстречу. Ударили по лошадкам нашим с двух сторон. А он тем временем вскочил на Палаша – и с разгона к обрыву, да еще его плеткой ожег.

Мы видели, как он летел в реку с верхней точки прижима. Красивое зрелище, хоть и жутковатое, потому что до воды было метров двадцать, не меньше. Брызги фонтаном, и все! Ни коня, ни Голотвина. Мы побежали вдоль берега… Точнее, побежал энкавэдэшник, а я едва тащилась следом. С правого берега стрельнули вразнобой для острастки, но уже далеко было.

В сумерках не нашли бы Голотвина, кабы не Палаш. Когда мы пробрались к реке, конь, ухватив Федора со спины за куртку, встряхивал, будто хотел сказать: вставай, мол, хозяин. Федор не подавал признаков жизни. Долго делали искусственное дыхание, отчаялись спасти, и вдруг тело содрогнулось, ударила фонтаном вода. А конь, понуро стоявший рядом, – утром мы обнаружили, что у него сломана нога, – всхрапнул негромко так, будто смеялся от радости. Мы переглянулись между собой, продолжая ворочать Голотвина со спины на живот, когда из него начала извергаться вода.

Рано утром соорудили Палашу лубок на сломанную ногу, увязали туго ремнями. До ближайшего селения, что находилось вниз по течению Аргута, было около тридцати километров по лесистому бездорожью. Я не помню, как звали того молоденького энкавэдэшника. Он ушел один за подмогой, а мы остались.

Голотвин лежал сине-зеленый, мелко подрагивал от утренней свежести, и ему нечем было помочь, кроме собственного тепла. И я согревала его, как могла. У нас не было ни спичек, ни провианта. Благо, что имелся хоть нож да бесполезный наган, из него я и в курицу не попала бы с десяти шагов. Я взялась сооружать из веток шалаш с толстой подстилкой из сухой осоки, что росла обильно вдоль пересыхающей старицы.

Прожили мы в этом шалаше двое суток.

Я знала, Федор ко мне неравнодушен, а после всего этого, как вернулись в Тюнгур, предложил выйти за