Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Вот вам и все кредо большевизма: «Долой выборы!», «Да здравствует красный террор!». И не забывайте грабить банки!
И чтобы покончить с Парижской коммуной, скажу, что с седьмого класса, то есть с 14 лет, я о Коммуне больше не слышала… Ничегошеньки!
…Одно из моих ранних воспоминаний о 23-й школе — мы боремся против… сказок. Боремся с помощью художественного слова. Нам раздали тоненькие книжки (наверное, утвержденные Наркомпросом и лично товарищем Крупской). С книжек мы списываем свои роли. Возможно, пьеса называлась «Долой сказку!» или как-то более художественно. Сказочные персонажи выходят на сцену, представляются, говорят несколько слов в свое оправдание. А под конец Пионер в красном галстуке разоблачает сказочных героев — дескать, не место им в нашей замечательной действительности. Я изображала Принцессу на горошине. Принцесс было две. Были еще Снегурочка, Русалки и очень забавный Чертик, который, войдя в раж, носился по сцене и волочил за собой длинный хвост, — по-моему, у мальчика, игравшего Чертика, хвост и полумаска с рожками были из театрального реквизита. Остальным костюмы мастерили домашние. А мальчик стал звездой.
Так мы разоблачали сказки. Но, конечно же, это не значит, что мы перестали их читать. Думаю, пьеса была для проформы. Ее ставила наша милейшая и умнейшая учительница по русскому языку Викентия Густавовна. Но Викентии Густавовне и не такое приходилось делать. По многу месяцев мы «прорабатывали» на ее уроках совершенно беспомощную книгу «пролетарского» писателя Либединского «Неделя», а потом роман Фадеева «Разгром». И скучнейший «Железный поток» Серафимовича. Пушкин, Лермонтов, Гоголь, Тургенев, Лев Толстой в школьной программе только упоминались. Достоевский даже не упоминался. Пушкин и Лермонтов числились в рубрике «Крупнопоместное дворянство», Гоголь — в рубрике «Мелкопоместное дворянство». Толстой был «зеркалом русской революции», в обличье «зеркала» он, по-моему, застрял на все 70 лет советской власти.
Правили бал в литературе 20-х годов писательские объединения «Кузница», Пролеткульт, РАПП (Российская ассоциация пролетарских писателей) и другие.
Маяковский считался всего-навсего «попутчиком», он был хорош только гем, что сидел в кутаисской тюрьме и написал стихотворение «Прозаседавшиеся», которое одобрил Ленин. Из поэтов «Кузницы» запомнила фамилию поэта Казина и три строчки стихотворения М.П. Герасимова «Песнь о железе»: «В железе есть стоны, / Кандальные звоны / И плач гильотинных ножей…»
Разумеется, мы проходили и длинную, скучную поэму кремлевского любимца Демьяна Бедного «Главная улица». Лозунг «одемьянивание литературы» к тому времени, правда, сняли.
Но несколько раз Викентия Густавовна предлагала нам выучить какое-нибудь стихотворение по собственному выбору и прочесть его в классе. И это — именины сердца. Уже в первый раз один мальчик прочел наизусть «Бородино», а другой — большие куски из «Полтавы». Никто никогда не декламировал добровольно ни Демьяна Бедного, ни Горького, которым нас закармливали.
Я с помощью папы нашла самый короткий стих Майкова «Подснежник» и целый вечер зубрила его. Тогда впервые поняла, что хорошей памятью бог меня обделил.
Но зато с тех пор мы с папой приобщились к поэзии. Нашим любимым поэтом стал Лермонтов. Мы читали все подряд — и «Демона», и «Мцыри», и «Песню про купца Калашникова», и даже драму «Маскарад». И конечно — стихи. Когда дело доходило до «Воздушного корабля», слезы навертывались у меня на глаза, так мне было жалко Наполеона. Тщетно призывал он к себе и своих «усачей-гренадеров», и своих «маршалов».
Но спят усачи-гренадеры —
В равнине, где Эльба шумит,
Под снегом холодным России,
Под знойным песком пирамид.
И маршалы зова не слышат:
Иные погибли в бою,
Другие ему изменили
И продали шпагу свою.
Слезы вызывал и «Парус». «Увы, он счастия не ищет…» Ужасно!
И мой милый, наивный папа тоже готов был, по-моему, расплакаться.
Для меня Лермонтов всю жизнь — первый поэт. А его «Герой нашего времени» — лучшая в мире проза… Потом, правда, появилась чеховская проза.
Но вот стихи (перевод!) о Наполеоне, которые мы с папой читали, вызывают некоторые сомнения. Видимо, с патриотизмом во времена Лермонтова в 40-х годах XIX века было не так убийственно строго. Разрешалось восхищаться завоевателем, даже если он вторгался в Россию.
Опять отвлеклась… Пора возвращаться в мою первую школу у Покровских ворот. Возвращаться к довольно-таки дурацкой вылазке в деревню под руководством той же Викентии Густавовны.
Кажется, в шестой группе — мне было лет 11 — мы целой бригадой отправились агитировать за колхозы. В бригаде были сплошь детки из интеллигентных семей (такая уж была школа), понятия не имевшие ни о деревне, ни о сельском хозяйстве, а тем более о том ужасе, который надвигался на несчастных крестьян. Нас встретили радушно, накормили, а вечером в деревенском клубе поставили лавки, и мы по очереди стали выходить на сцену и читать стихи. Мне было еще сверх того поручено произнести приветствие, где давались советы насчет преимуществ коллективного образа жизни. Как я сейчас понимаю, никто нас, слава богу, не принимал всерьез. Поэтому, вспоминая этот странный сюжет в моей жизни, я могу не очень краснеть.
Меня могут спросить: а что же во всем этом было хорошего? Не лучше ли учить литературу, как ее учили в старой гимназии, а потом в советской школе в 50—70-х годах? И уж совершенно ни к чему было ездить в деревню и молоть полную чушь.
Правильно. Но в той первой школе нам ничего не навязывали, пытались убедить. Даже в пионеры не загоняли, а спрашивали: хочешь ли вступить? Мне кажется, в той школе еще жил дух бунта, дух свободы, веял ветер Революции, пусть и не такой ощутимый.
Но ведь вроде бы Революция в наши дни не в почете?
Конечно. И все же не зря Блок написал «Двенадцать», а Маяковский «наступал на горло собственной песне». Долго меня пытались убедить, что последние строчки в поэме «Двенадцать» поэт сочинил просто так, сдуру.
И за вьюгой невидим,
И от пули невредим
Нежной поступью надвьюжной,
Снежной россыпью жемчужной,
В белом венчике из роз —
Впереди — Исус Христос.
Большие поэты не сочиняют просто так: раз Блок написал, стало быть, Христос там был. Был!
И еще скажу в защиту моей первой школы — ее педагоги не боялись нового. В частности, они заимствовали у американцев внедрявшийся тогда в США (в САСШ, как писали в 20-х годах) передовой метод обучения — Дальтон-план.
