Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Академик В.Л. Гинзбург вспоминал, что его, юного аспиранта, в шутку называли «эсперантом». Видимо, эсперантистов в России было тогда больше, нежели аспирантов.
Но вот прошло каких-нибудь лет 20 — всего, — и Ахматова, столь почитаемая нашей интеллигенцией, написала:
Не страшно под пулями мертвыми лечь,
Не горько остаться без крова.
Но мы сохраним тебя, русская речь,
Великое русское слово.
На мой взгляд, стих Ахматовой, увы, проявление псевдопатриотизма, насаждавшегося Сталиным в 40-х годах. Уже в 1937 году, в разгар Большого террора, русский язык был провозглашен «великим языком», ибо он есть язык Пушкина.
Смешно! Итальянский язык с тем же основанием можно назвать языком Данте, английский — языком Шекспира, немецкий — языком Гёте… И так далее…
И какого черта надо выстраивать иерархию языков? Какой лучше, какой хуже…
Наивные попытки создать один мировой язык мне, старухе, милее, нежели стихи Ахматовой и речи Лидии Чуковской во славу «чистоты» русского языка. Обернулись эти речи «русскими маршами», в лучшем случае «здоровым национализмом», который меня, лет 40 изучавшую германский фашизм, пугает не на шутку…
Но вернемся в школу у Покровских ворот, где, как я теперь понимаю, многое было созвучно «Интернационалу». И, в частности, то, что школа была имени Парижской коммуны.
Я уже говорила, что у нас тогда отменили историю. Частично отменили и литературу. «Сбросили с корабля современности» русскую классику. «Проходили» Демьяна Бедного, Горького и «пролетарских писателей», уже забытых или полузабытых.
Группа, в которую я пошла учиться в 1928 году, была набрана в 1924-м, то есть в ту пору, когда на обломках старой гимназии и старого реального училища строилась новая «единая трудовая школа-семилетка». И, соответственно, я стала ученицей 23-й школы БОНО (Бауманского отдела народного образования).
Судя по великой русской литературе XIX века, особо плакать по старой царской гимназии не стоило. Вспомним хотя бы чеховского «Человека в футляре», гимназического учителя с его слоганами «Волга впадает в Каспийское море» и «Лошади кушают овес» или скучного Кулыгина из «Трех сестер». Не говоря уж о страшном Передонове, персонаже «Мелкого беса» Сологуба.
А вот новая школа и новые педагоги в 20-х годах описывались с неизменной симпатией. Тому пример «Дневник Кости Рябцева» Н. Огнева и «Республика ШКИД» (школа имени Достоевского) Г. Белых и Л. Пантелеева. И в «Дневнике Кости Рябцева», и в «Республике ШКИД» педагоги — друзья учеников. А сами подростки занимаются не из-под палки, не ради отметок. Они сознательно и весело грызут гранит науки своими молодыми, здоровыми зубами.
Утопия? Фантазия? Не знаю. Но знаю, что моя первая школа на Покровском бульваре при всех серьезных изъянах и недостатках была во сто крат лучше четырех школ, в которых учился сын.
По иронии судьбы новая школа помещалась в здании старой гимназии Виноградовой. Там было много света, воздуха, простора; широкие коридоры, большие классы, огромный и торжественный актовый зал. После войны власти решили, что для детей это здание напротив Покровских казарм чересчур роскошно, и отдали его издательству «Советская энциклопедия», которое понастроило в нем массу тесных клетушек.
Как сказано, моя первая школа была имени Парижской коммуны. До сих пор помню дату дня Парижской коммуны, нашего «престольного праздника» — 18 марта 1871 года. Проверила по энциклопедии, все правильно. Несколько лет я и впрямь считала, что история начинается с Парижской коммуны и что это второе по важности событие со дня сотворения мира. Первое событие, конечно, Октябрьская революция. Папа, правда, пытался меня переубедить, но мудрая мама сочла, что, раз новым хозяевам жизни так важна Парижская коммуна, спорить не стоит.
День Парижской коммуны у нас в школе отмечался пышно: на стены в актовом зале вешали огромные портреты коммунаров (их рисовали сами ребята), устраивали вечера, декламировали стихи, пели. Наверное, читали и доклады. Была у нас и знаменитая на всю Москву «Синяя блуза» — ее сочиняли старшеклассники, как позже сочиняли капустники. Заводилой в «Синей блузе» в 23-й школе был Виктор Драгунский, но я его не знала. Он оканчивал семилетку, когда я только начинала свою школьную жизнь.
Интересно, однако, что «мадам» (так мы звали учительницу французского языка, французский в нашей школе был обязательный) никогда не рассказывала нам о каких-то там Делеклюзах, Пиа, Варленах и прочих героях Коммуны, а вешала на классную доску большие полотнища, предварительно развернув их (они стояли скатанные в трубочку, сохранились еще с дореволюционных времен). На одном из них была весьма натуралистически, но в черно-белом варианте изображена комната с разнообразной мебелью. Посреди комнаты сидела старушка, вязала чулок, а под столом белая кошка играла клубком пряжи. Тыча указкой в изображение комода или стула, «мадам» вопрошала: «Quest-ce que cest?» И мы отвечали по-французски.
В качестве же внеклассного дополнительного чтения «мадам» рекомендовала нам незабвенную «Розовую библиотеку», томики, сочиненные графиней Софьей де Сегюр, урожденной Ростопчиной, — эту «библиотеку» читали и моя мама, и, вероятно, мама мамы, либавская бабушка. Я, по-моему, одолела по-французски лишь одну книгу из этой серии — «Сонины проказы».
А когда в России стали доступны книги гениального Набокова, с умилением узнала из «Чужих берегов», что и в набоковском доме дети читали нарядные томики с золотым тиснением, книги «для детей и юношества». Попутно узнала, что и во времена Набокова это было весьма старомодное чтение, ибо в томиках описывалась жизнь мальчиков и девочек, родившихся в начале XIX века.
Книги де Сегюр читала и Татьяна Толстая, которая принадлежит не к моему поколению, а к поколению моего сына. Т. Толстая меня удивила: из ее книги я узнала, что в детстве мы с ней поглощали одни и те же сочинения, начиная с «Маленького лорда Фаунтлероя», «Серебряных коньков» и «Маленького оборвыша»19, кончая «Маугли» и восхитительными, несравненными книгами с изложением мифов Древней Греции.
Ну а как обстоит дело с Парижской коммуной? Про нее кто-нибудь еще вспоминает? И что привлекало к ней большевиков? За неимением дома новых источников раскрыла Малую советскую энциклопедию — хотела узнать, что полезного могла бы поведать наша школьная француженка, если бы отказалась от де Сегюр и вплотную занялась Парижской коммуной. В энциклопедии прочла статью о Коммуне, написанную в конце 20-х А.И. Молоком, весьма известным тогдашним историком, и узнала, что коммунары совершили ужасные ошибки… Увлеклись «формальной демократией» и, вместо того чтобы захватить и уничтожить Версаль, занялись «всеобщими выборами».
