Совершенно не помню ни подъезда, ни этажа, где была Ванина квартира. Подъездов там тьма. Потом я ходила в этот дом с черного хода на чердак в мастерскую художника-концептуалиста Ильи Кабакова. Но то было спустя сорок лет… Ванины две комнаты запомнила на всю жизнь — они поразили меня и размерами, и высотой потолков, а главное, какой-то холодной пустотой. Может быть, потому, что наши маленькие комнатушки в Хохловском переулке в результате «уплотнений» были заставлены мебелью, тесные. Еще помню у Вани стеллажи с большим количеством книг. У нас книг дома почти не было. Мама считала, что книги должны стоять в книжном шкафу в кабинете. Когда кабинет забрали, шкаф с книгами перекочевал к моему любимому дяде Исаю.

Пока мы рассматривали книги и о чем-то говорили, со двора прибежал мальчик поменьше, как оказалось, Ванин брат. Ваня спросил, ел ли он, еще что-то спросил, погладил по голове.

И тут у кого-то из нас вырвался вопрос: «А где же ваши мама с папой?» Ваня серьезно и спокойно ответил:

— Мы живем одни.

— Как одни?

— Одни.

— А кто же вам дает еду?

— Приходит кто-нибудь из родственников и готовит.

— А посуду кто моет?

— Сами моем.

Больше мы ни о чем не спрашивали. Нам стало как-то не по себе… Двое мальчиков в двух пустых огромных комнатах в огромном доме…

Потом мне сказали, что отец и мать Вани были троцкистами. И их либо выслали из Москвы, либо они сидели в политизоляторах (так назывались тогда тюрьмы для политических заключенных). О политизоляторах я уже слышала — слово это мелькало в разговорах взрослых.

Для меня слова «троцкисты» и «политизоляторы» были чем-то запретнострашным, о чем лучше не знать. Но вот мысль об одиночестве двух мальчиков, лишенных отца и матери, не оставляла меня.

Однако Ваня был не из тех людей, которые пускают к себе в душу. У себя дома он обронил: «Мы живем одни». И никогда больше я его ни о чем не спрашивала. Хотя с тех пор мы вроде подружились. Во всяком случае, он дал мне прочесть несколько книг (а может, одну?) Троцкого. Я прочла. Мне было интересно, но шестым чувством советского ребенка я понимала, что говорить об этом никому не следовало. И еще мы задумали писать пьесу. Вшестером. По примеру… Кукрыниксов. Даже сочинили сложный псевдоним.

Но учебный год кончился, и мы, как сказано, попали в разные школы. Вся информация о Ване шла теперь от моей подружки Нины. Она по-прежнему была в него влюблена. Я же, по-моему, вообще ни разу не видела больше Ваню, хотя в их школу несколько раз приходила.

По рассказам подружки, Ваня попал под очень скверное влияние. Змея-искусителя звали Саша Гинзбург. Их водой не разольешь! Расширив глаза от ужаса, хорошенькая подружка сообщала, что Ваня и Саша «пьют вино» и водятся с «испорченными девушками». Я вздыхала сочувственно.

Но вот в десятом классе подружка пришла заплаканная и произнесла роковые слова: «Ваню арестовали». Шел 1935 год.

Подружку возмущала несправедливость — ведь зачинщиком был не Ваня, а Саша. Мы еще верили в справедливость, и нас не удивляло, что сажают, по существу, детей, пусть даже они водятся с «испорченными девушками»… Ужасный грех!

Саша Гинзбург стал Александром Галичем. Все мы слушали его талантливые песни. На книгу его автобиографической прозы я буквально накинулась (то был «тамиздат»)21, надеясь встретить имя Вани. Но тень бледного молчаливого мальчика Вани Николаева не проскользнула ни в этой книге, ни в песнях Галича.

3. Другая школа

В неполные 14 лет я окончила семилетку и попала в очередную школьную перестройку — теперь «детям служащих» разрешалось учиться еще три года и сразу, минуя завод, то есть «рабочий коллектив», поступать в высшие учебные заведения. Ура! Ура!

Но, к сожалению, в моей школе, 23-й БОНО, еще не успели открыть три последних класса. Посему мы все написали заявления с просьбой зачислить нас в ближайшую школу, а именно в 24-ю БОНО. Она находилась в пяти минутах ходьбы от нашей прежней школы.

Было это не то в конце мая, не то в начале июня — и вскоре после этого меня с какой-то маминой знакомой отправили в Кисловодск, а через месяц в Кисловодск прибыли мама с папой: папа по путевке в дом отдыха, а мы с мамой поселились в гостинице под названием «Гранд-отель».

Из кисловодских впечатлений в памяти остались довольно скучные прогулки по дорожкам-терренкурам в горы — к Храму воздуха и к Красному солнышку, мамина неслыханной красоты соломенная шляпка — нэп уже кончился, но хорошие шляпницы еще не перевелись… и Демьян Бедный.

В один прекрасный день, когда мы с мамой вышли на террасу, где всегда обедали, я заметила за столиком недалеко от нас невероятное оживление. Там возвышалась огромная туша — мужчина с бритой головой и почему-то в тюбетейке, а рядом с тушей уместилась красуля в белом костюме и розовой блузке. К их столику подходило множество людей, и мужчины целовали красуле ручку. Этот обряд показался мне и странным, и неуместным. «Неужели у нас еще целуют дамам ручку?» — думала я. Со времени болшевского пансиона прошло всего шесть лет, но был уже 1931 год, шли «неслыханные перемены» — голод, голодомор, массовые депортации крестьян, карточки, скудные пайки. Про депортации мы, впрочем, тогда не знали…

Демьян Бедный промелькнул в Кисловодске как мимолетное виденье. Уже через день или два он отбыл. Более того, если бы я приехала в Кисловодск годика через два-три, встреча с Бедным и его спутницей в общедоступной гостинице вообще была бы невозможна. Персоны, подобные ему, тогда уже не отдыхали в местах, куда пускали без пропусков, — они отдыхали в специальных санаториях или на госдачах: на их тюбетейки и на их дам простому народу не полагалось глазеть.

Но речь все же не о Кисловодске, а о моей новой школе. Пока мы мирно обедаем в «Гранд-отеле» и гуляем по терренкурам, судьба моя делает небольшой поворот. Я получаю письмо от школьной подруги Люси Румановой, которая сообщает, что ни меня, ни ее в 24-ю школу не приняли. Она взяла наши заявления и отнесла их в 16-ю школу. И туда нас зачислили.

16-я школа находилась в Первом Басманном переулке, в трех или четырех трамвайных остановках от моего дома. Но зато это была школа «опытно-показательная»!

Меня история со школой задела. Родители же остались совершенно равнодушными, и я постепенно успокоилась. Не взяли в