Толстый сосед был неопрятной и мутной личностью с хитрыми глазками и хамоватыми повадками. Он строил из себя всезнайку и скептика, эдакого эксперта по всем вопросам. Был навязчиво разговорчив, давал прогнозы и советы, о которых его не спрашивали. О себе и своём деле он сообщал что-то столь же многозначительное, сколь невнятное. Толстый был запоминающимся персонажем, но, как ни странно, мне нечего рассказать о нём.

Тонкий был вором из Ростова-на-Дону. Высокий, поджарый, в юности легкоатлет. В прошлом – несколько ходок, начиная с малолетки; сроки относительно небольшие. Несколько лет назад женился, усыновил двоих детей жены; родили третьего. На стене у изголовья шконки был прикреплён детский рисунок и печатными буквами писанное трогательное послание. Пытался завязать. Впервые в жизни устроился, впрочем ненадолго, работать на завод. В Москве, спьяну и по глупости, без цели и необходимости, совершил квартирную кражу в спальном районе – совсем немного денег и мобильный телефон. По телефону сразу позвонил и был задержан в тот же день. Повинился и полностью возместил ущерб. Получил два или три, не помню, года. В больницу попал из-за сломанной в тюремной драке челюсти. Пару месяцев провалялся, не получая никакого лечения. Челюсть кое-как срослась сама. Драка в камере произошла вскоре после заседания кассационного суда, принявшего решение вернуть дело в суд первой инстанции для пересмотра приговора на более мягкий с учётом небольшого и полностью возмещённого ущерба, раскаяния и трёх малолетних иждивенцев. Так, во всяком случае, Тонкий понял. Но ни протокол заседания, ни постановление суда, вопреки закону, он не получил. Назначенный адвокат ни разу не явился, следователи также. Тюремное начальство объяснять ничего не считало нужным, да, вероятно, и не понимало, что происходит. Покалеченный, нелепый человек просто третий месяц лежал в тюремной больнице, не имея представления о своих перспективах, казалось, всеми забытый.

У больничной камеры есть несомненные преимущества перед общей. Во-первых, немного соседей и у каждого своя кровать. В большой общей камере, где до больницы сидел Тонкий, на двадцать шконок приходилось тридцать человек заключённых. Ещё одно преимущество, особенно ценимое бедолагами, которых некому поддержать с воли, – это еда, немного лучшая, чем обычная баланда. В этих «лучших условиях» Тонкий тупо ждал, когда его судьба разрешится как-то сама собой.

В больницу я попал в выходные. Письма, написанные мной в тот же день, некому было забрать и отправить. В понедельник их задержала цензура. Обычно критика и даже ругань в адрес следователей и судей проходила без помех. Но в тех письмах критиковалось СИЗО, и фсиновский цензор не мог допустить огласки. Я писал об отвратительных условиях тюремной больницы, о том, что меня перевели туда с целью проучить, а отнюдь не врачевать мои недуги.

Таня и адвокаты снова потеряли меня и снова забили тревогу. В больнице меня первой отыскала Ева Меркачёва. Наше знакомство началось полгода назад с недоразумения. После визита в «кремлёвский централ» Ева опубликовала в газете заметку, в которой с симпатией описывала обитателей нашей камеры: Пушкарёва, Давидыча, Костю Козловского и меня. Интонация заметки полностью нивелировала мою проблему и искажала моё к ней отношение. Из добрых, но поверхностных соображений автор призывала уважить возраст и нежное воспитание и пожалеть меня. Меня же тяготили не условия содержания, а нанесённое мне несправедливым подозрением оскорбление и очевидно заказной характер дела. Я ответил письмом, в котором, в частности, настаивал: «У меня иной, отличный от Вашего, взгляд на то, что действительно важно… Меня в ничтожной степени интересует быт. И ещё меньше – проблема невкусной капусты и перловки. В действительности я хочу транслировать на волю, что я здоров телом и твёрд духом; что бесконечно благодарен всем, кто поддерживает меня и мою жену; что мои новые товарищи, с которыми меня познакомила тюрьма, – умные интеллигентные люди, сумевшие наладить здесь рациональный и по-своему комфортный быт, их тактичная поддержка помогает мне достойно переживать заточение. И, главное, я непоколебимо уверен в своей невиновности и отрицаю нелепое и ложное обвинение. Я возмущён, что Вы выставляете нас с женой какими-то казанскими сиротами. Мы не просим ничьей жалости. Наши финансовые обстоятельства касаются только нас, выносить их на общее обозрение без нашего разрешения дурно. Это оскорбительно и по отношению к моей жене, и по отношению к нашим близким и друзьям, поддерживающим нас в трудную пору. Наконец, из Вашей заметки следует, будто я смиряюсь с тем, что буду сидеть. Это не так. Из того, что обвинение ложное и дикое, что прокуратура манкирует своей прямой обязанностью надзирать за соблюдением законности, из того, что суд глухой и предвзятый, – из этого вовсе не следует, что я смиряюсь перед лицом глупости и несправедливости. Я не собираюсь сидеть. Я буду бороться и верю, что здравый смысл победит». Через пару месяцев, в следующий её визит мы объяснились и примирились.

К членам ОНК в тюрьме отношение разное и часто недоверчивое. Как и на воле, многие спорят об эффективности этой структуры, о мотивации членов комиссии и степени их ангажированности. Единого мнения нет. Находящиеся в постоянном нервном напряжении, разуверившиеся в суде и уверенные в подлости следствия люди относятся к общественникам часто с раздражением, иной раз откровенно злобно. Мне, получавшему реальную поддержку, часто приходилось вступаться за них. Так совпало, что накануне эффектного появления Евы в нашей больничной камере я довольно резко прервал самоуверенные и оскорбительные разглагольствования Толстого о том, что общественники руководствуются – уж он-то знает – исключительно соображениями корысти и карьеры, а отнюдь не блага арестантов.

Журналист и член ОНК нескольких созывов, Меркачёва много работает над тем, чтобы облегчить положение заключённых в российских тюрьмах и колониях, энергично борется за общественный контроль над системой исполнения наказаний и соблюдение законности. Она красивая молодая женщина, и её появление в тюрьме вызывает естественное оживление. В тот день она была в ударе. Уверенно и напористо отчитала сопровождавших её офицеров, которые выглядели смущёнными, пригрозила жалобами. Я рассказал Еве о ситуации, в которой оказался Тонкий, и по её настоянию спецчасть СИЗО запросила материалы суда и, надеюсь, придала им должный оборот. Не дождавшись окончания визита Евы, меня вывели на приём к врачу. В коридоре мы встретились с Анной Каретниковой, в прошлом членом ОНК, а нынче штатным советником московского управления ФСИН по правам человека. Анна шла от врача, который заверил её в том, что мои пропавшие документы и МРТ-снимки найдены, и пообещал, что мне будет прописано лечение. Её обманули. Снимки были утеряны навсегда, никакого лечения не последовало. Поэтому я написал заявление о добровольном отказе от стационара и просьбу вернуть меня в прежнюю камеру, где были некурящие соседи и устроенный быт. Вернувшись в камеру, я обнаружил новый холодильник. Вскоре появился и телевизор – без антенны он не принимал ни одного канала, но начало было положено. Толстый был посрамлён. До окончания нашего недолгого соседства он ежедневно восторгался Евой. Особенно его впечатлило, что сопровождавшие Еву офицеры покорно сносили её упрёки.