Каждая встреча с людьми, подобными Тонкому, и знакомство с их историями заставляли меня задумываться о том, насколько нетипична была моя личная тюремная одиссея, как выгодно для меня она отличалась от тоскливых дней, убогих условий и униженного положения тысяч несчастных сидельцев. Бытовые условия моих тюремных камер почти всегда были неплохими. Общественное внимание, интерес журналистов и правозащитников к нашему делу гарантировал относительно корректное отношение ко мне со стороны персонала. Заботами Тани и друзей я всегда был не только хорошо одет и накормлен, но и обеспечен информацией, книгами и газетами, а главное, я непрерывно чувствовал заботу и поддержку. Каждую неделю меня навещали адвокаты. Ежедневно приходили письма, иной раз десятками. Битва за свидания и звонки, длившаяся почти полгода, в конце концов тоже была выиграна.

Об этом нужно сказать несколько слов.

Столкнувшись с моей несговорчивостью, следователи утратили шанс доказать состоятельность сочинённого ими дела. Доказательств вины у них не было и не могло быть в принципе. Поэтому единственная возможность выбраться из патовой ситуации, в которую следователи сами себя загнали, появлялась у них только в случае признания мной несуществующей вины. Тезис прокурора Вышинского о том, что признание вины есть царица доказательств, внутренние органы хорошо переварили и усвоили. При этом квалифицированно и честно провести расследование они не могли, мужества ослушаться своих хозяев не имели. Им оставалось лишь давлением выжимать признательные показания. Давление в моём случае оказывалось через родных. Мне было отказано в свиданиях и телефонных разговорах с женой, с пожилой мамой и с дочерьми. В «кремлёвском централе», насколько мне известно, это участь большинства заключённых. Но в соседнем СИЗО я увидел, что многие заключённые с разрешения следователей часто общаются по телефону с родными и дважды в месяц получают свидания. На все мои и Танины ходатайства Полковник Цахес неизменно отвечал отказом, ссылаясь на «интересы следствия», без каких-либо пояснений. Я сомневаюсь, что закон предусматривает такое основание для отказа. Свидания в СИЗО проходят в присутствии охраны, заключённого и посетителя разделяет толстое стекло, разговоры ведутся через телефонную трубку и, без сомнения, могут быть легко прослушаны. В общем, нет сомнения, что за пустопорожним и лживым утверждением о мифических «интересах следствия» скрывалось единственное желание – вынудить меня к выгодным следствию показаниям. Свидание или телефонный разговор нужно было заслужить покладистым поведением.

Разлука с Таней была тяжела сама по себе. К тому же угнетало сознание, что я не могу помогать ей справляться с обострившимися бытовыми и денежными трудностями. Я знал, что она много и трудно работает. В созданном ею творческом центре «Среда», по сути маленьком театре для детей, Таня в одиночку выполняла все функции от директора до уборщицы. Ко всему добавились проблемы со здоровьем и заботы обо мне: передачи, посылки, письма, ходатайства… Я знал, что она не одна, что рядом замечательные друзья с их поддержкой и деятельной помощью. Но полностью избавиться от волнений не удавалось. Мне было необходимо видеть её глаза, слышать голос.

Помощники Цахеса вели себя хамски. Они приглашали Таню прийти за ответом на очередное ходатайство и, заставив прождать несколько часов в коридоре Следственного комитета, переназначали время. Возвращая отобранный у неё при обыске ноутбук, ей дали понять, что ключик к свиданиям с мужем – отказ от наших адвокатов и оговор Серебренникова, так можно ускорить расследование и облегчить моё положение. Особенно усердствовал Розовощёкий, выслуживавшийся перед Цахесом. Наряженные в мундиры следователей низколобые насекомые, исходя из своих представлений о людях, пытались напугать Таню, создать ей максимум трудностей и таким образом через неё воздействовать на меня. Они не ожидали встретить в красивой, хрупкой женщине достаточно ума, достоинства и воли, чтобы посрамить их жалкие потуги. Полагаю, что это не только приводило следователей в замешательство, но и подчёркивало их собственное ничтожество. Это порождало новый виток раздражения и мелкой мстительности. За тем следовали новые отказы в свиданиях и телефонных разговорах. До сих пор я не могу вполне представить себе, как Таня перенесла этот ад. Адвокаты и журналисты придали ситуацию огласке. В дело вмешалась уполномоченная по правам человека в РФ Татьяна Николаевна Москалькова, которая посетила меня в «Матросской тишине». Через полтора месяца после перевода из «кремлёвского централа» разрешение наконец было получено. То свидание было невероятным, ошеломительным счастьем. Вспоминая его, я и сейчас испытываю восхищение и благодарность Тане. И, конечно, всем, кто тогда помогал нам.

Двух предусмотренных законом ежемесячных свиданий мы так и не получили. Но перед Новым 2018 годом было ещё одно, а затем – ещё через полтора месяца, в мой день рождения.

Новый год в тюрьме я встретил лишь однажды. У двоих из трёх соседей такой опыт уже был. В тюрьме острый дефицит праздника, поэтому взрослые суровые мужчины прилежно собирают скудные, дозволенные атрибуты торжества. Наклеивают звёздочки на облупленный холодильник и снежинки на свинцового цвета металлические шкафчики. В нарушение правил внутреннего распорядка развешивают на кроватных спинках контрабандно принятую в передаче жидкую мишуру. Охранники благосклонно не замечают отступлений от ПВР. Готовится праздничный ужин, кудесник Рэмбович в тот день блеснул приготовлением фаршированного перца на своих самодельных космических пароварках. Чокнувшись морсом, мы пожелали друг другу никогда больше не встречать Новый год в подобных местах. Второй тост за родных. У всех жёны и разного возраста дети. В камеру будто вползла туча, состоящая из взвешенных капель грусти и усталости. Подбадривая друг друга, мы ещё не очень убедительно пошутили и не очень искренне посмеялись этим шуткам и вскоре разбрелись по своим шконкам. Каждый хотел побыть наедине со своими надеждами и воспоминаниями.

Кажется, никто из моих соседей не знал точной даты моего рождения. Но за несколько дней до шестидесятилетия количество ежедневно приходящих писем заметно увеличилось и приросло телеграммами на цветных бланках. Не совсем точно говорить, что письма приходили ежедневно. В выходные и праздники старик-библиотекарь, чьей обязанностью было ходить на почту, отдыхал. Например, в Новый год у него были двухнедельные каникулы, и все письма и поздравления на нас вывалили большим тюком в январе, числа десятого. Постоянно случались какие-то перебои в работе цензоров, или дежурным просто лень было разносить письма по камерам. В общем, на деле почта приходила два-три раза в неделю. От этого объём моей февральской корреспонденции распухал до толстых пачек. Это вызывало удивление, любопытство и какое-то общее возбуждение не только среди арестантов, но и среди охранников. Я никогда не чувствовал себя значительным человеком, состоятельным или состоявшимся. Важность и чрезмерное самоуважение, кажется, не мои черты. И мне сложно представить себя в обычной мирной жизни классическим юбиляром, степенно принимающим поздравления. Все последние годы мы с Таней любили и стремились проводить наши дни рождения тихо, вдвоём, подальше от Москвы. Тем более странно, что настоящее пышное торжество по случаю дня рождения настигло меня в тюрьме. Мне следует опять благодарить друзей, старых и вновь обретённых, за любовь и поддержку. И, поверьте, эта благодарность не может оказаться чрезмерной. О том, что Таня утром этого дня провела несколько часов под дверями Следственного комитета и едва ли не угрозами и силой вырвала у помощников Цахеса разрешение на свидание, я узнал много позже. А тогда, взахлёб обмениваясь новостями и нежностями – плевать на охрану и прослушку, пусть это будет их проблемой, – мы не могли насмотреться друг на друга через разделявшее нас грязное стекло. Отведённый нам час пролетел едва заметной секундой. Но счастливое послевкусие ещё долго грело сердце. В тот день был мой черёд удивлять изысканным по тюремным меркам угощением. Таня передала большой нарядный торт. Было весело и как-то бесшабашно. Этот день оказался настоящим праздником.