Однажды в суде я резко высмеивал жуликоватых следователей и сравнивал их с вокзальными напёрсточниками. Поздним вечером меня привезли в СИЗО. Старшим смены охраны в тот день был Ревнивый капитан. Он приказал запереть меня в трамвае и дождаться его для проведения досмотра. Конвоировавшие меня охранники недопоняли и, чтобы ускорить дело, сами проверили мои вещи и одежду и доложили о готовности отправить меня в камеру. Капитан наорал на них и сказал, что будет досматривать меня лично. Что через час бессмысленного ожидания и проделал издевательски медленно и подробно, просматривая каждую страничку моих записей и документов, прощупывая носки и швы одежды, выворачивая карманы и заглядывая под стельки туфель. Эту малоприятную, по моим представлениям, процедуру он провёл с необъяснимым, сладострастным остервенением. Происходящее явно имело целью наказать меня. Уверен, что распоряжение через тюремных оперов прилетело после суда от Цахеса. Но в поведении Ревнивого капитана просвечивало и что-то дополнительно личное. Казалось, он наказывал меня за любопытство, которое проявила ко мне его скучающая подруга. Карикатурная глупость органично сочеталась в Ревнивом капитане со злобой и мстительностью.

В очередь с подругой капитана таблетки, градусники и тонометры арестантам приносили ещё два доктора, женщины лет тридцати пяти. Одна, миниатюрная и остролицая, носила погоны майора и звалась Майор Мышка. Вторая, статная и румяная, скрывала своё воинское звание под белым халатом, никакая кличка к ней не прилипла. Держались обе спокойно и приветливо, говорили негромко и вежливо, проявляли слабый интерес и даже, казалось, сочувствие к недугам и жалобам заключённых. Они отличались от окружавших их угрюмых и раздражённых людей и плохо вписывались в тюремный антураж, будто оказались там по ошибке. Они напоминали лейтенантских жён, вынужденных упаковать на дно чемоданов филфаковские дипломы и уехать за своими избранниками в дальние гарнизоны. Сорок лет назад я, тогда солдат срочной службы, встречал таких в библиотеках и клубах дальневосточного посёлка Пограничный.

Временами в камере появлялся пучеглазый молодой подполковник в удивительной фуражке – огромной и с высоченной тульёй. В годы моего детства в журнале «Крокодил» так изображали греческих чёрных полковников. Этот был пока подполковником, но, учитывая молодость и непробиваемый иммунитет к здравому смыслу, его, я уверен, ждут большие успехи по службе. Чёрный полковник походил на героя ситкома. В «кремлёвском централе» он был начальником режима, но не умел объяснить смысл своих режимных мероприятий. Выслушав вопросы, доводы или протесты арестантов, он, мучительно поморщив низкий лоб под козырьком высокой фуражки, всегда давал один и тот же ответ – нехитрый, но торжественный: «Не положено!»

Однажды на утреннюю проверку стражи явились в усиленном боевом составе: Конь, Чёрный полковник, Ревнивый капитан, с ними двое или трое охранников. Поспешно, но придирчиво осмотрели камеру, потребовали убрать какие-то вещи с кроватей и со стола, сообщили, что идёт внешняя проверка. Следом явился начальник «кремлёвки» Иван Павлович Прокопенко, с ним гость в криво сидящем синем мундире. Неопрятный, краснорожий человек явно мучился похмельем. Не здороваясь, он прошёл от двери к окну, зачем-то подергал решётку, без интереса поозирался по сторонам и, не задав ни одного вопроса, вышел вон. За ним последовала вся свита. Это был прокурор, призванный надзирать за соблюдением законности в системе ФСИН. Судя по состоявшемуся блиц-визиту, угроза законности виделась прокурору в арестантских портках на спинках кроватей да в недостаточно крепкой решётке на окне. Он не удосужился расспросить заключённых об условиях содержания и качестве кухни, о работе тюремного магазина и почты или выслушать пожелания и жалобы.

В конце октября неожиданно прозвучало: Малобродский, с вещами на выход. Через полчаса, собрав вещи и книги, я попрощался с Мишей и Димой. Сопровождаемый Элвисом, сел в зарешёченный микроавтобус. На вопросы, что это значит и куда мы направляемся, Элвис не ответил. Сказал лишь, что всё будет хорошо. Казалось, он был рад за меня. Путь был недолгим. Не покидая огромного тюремного двора, мы проехали несколько сот метров и оказались в соседнем СИЗО 77/1. Много страдающих от жёсткой изоляции «кремлёвского централа» людей мечтают о таком переводе. В самом деле, режим здесь менее строгий, нравы посвободнее. Но первое впечатление было довольно тягостным. После утомительного ожидания в заплёванном помещении сборки и демонстративно бесцеремонного обыска большинство вещей и книг отправились на склад. В грязном медицинском кабинете угрюмый доктор осмотрел меня формально и неприязненно. Потом был долгий под окрики грубой охраны путь по замысловатым подземным переходам и лестничным маршам старой «Матросски». Было сыро, дурно пахло, дорогой встретилась наглая крыса. Меня поместили в один из спецблоков, а именно в шестой корпус. Бытовые условия здесь были сопоставимы с «кремлёвкой». Четырёхместные камеры, чуть более тесные, давно не видели ремонта. Зато – о чудо – в камере был душ!

В одной из камер шестого корпуса традиционно содержался вор. Когда отправляли по этапу или отпускали одного, его вскоре сменял следующий. Вентиляционные шахты и канализационные трубы служили каналами постоянного обмена информацией. Сведения о каждом новом арестанте (имя, возраст, статья) немедленно становились известны, велись записи движения людей. Ежевечерне между камерами, а также и соседним общим корпусом передавались и принимались новости, собранные по судам, сборкам, автозакам. Выкраивались ритуальные воровские речовки. Насельники со стажем вспоминали времена, когда по камерам водились мобильные телефоны и изготавливалась брага. Такой хрестоматийный тюремный порядок распадался буквально на моих глазах. Некогда воровской продол стремительно краснел. Через пару недель после моего перевода из соседней камеры увезли очередного вора, и никто ему не наследовал. Стало тише и спокойнее. Меня, чуждого уголовной романтики, это очень устраивало. На прогулках продолжали добродушно перекрикиваться через стены бетонных двориков. В СИЗО 99/1 подобное было невозможно, там на прогулках арестантов глушила очень громкая музыка, охрана жёстко и однозначно пресекала любое межкамерное общение.

Первые несколько дней я провёл в плохо обустроенной камере в компании обаятельного армянина, вора и мошенника, и ещё двоих, проводивших время в непрерывных дебатах о преимуществах ислама перед христианством и наоборот. В это время на воле среди друзей произошло большое волнение. Следователи и тюремное начальство посчитали излишним сообщать родственникам и адвокатам о переводе – и Таня меня потеряла. Понадобились усилия многих людей, чтобы через день добиться у руководства ФСИН информации о моём местонахождении. Первыми, как в своё время в ИВС, меня посетили наблюдатели из общественной комиссии – Когершын и Иван Мельников. После их визита мне удалось получить со склада свои вещи, а в камере появились плохонький холодильник и неработающий – но попытка засчитывается – телевизор. На следующий день пришли адвокаты, и я получил письмо и передачу от Тани. Впечатлённые большим движением вокруг моей персоны начальники и охранники заговорили вежливо и напряжённо. Откровенное лицемерие, с которым мне позже ещё не раз пришлось столкнуться в тюрьме, озадачивало и ставило в двусмысленное положение по отношению к сокамерникам. Впрочем, мне всегда удавалось быстро снимать барьер и устанавливать уместную степень доверия с соседями. Скоро меня перевели в камеру 616, обустроенную и хорошо обжитую, заселённую, по мнению начальников, более близкими мне по опыту, образованию и инкриминируемым статьям людьми. В принципе, начальники не ошиблись.