Офицер бросил взгляд на портрет фюрера, выкинул руку вверх и с вызовом воскликнул:

— Да здравствует, Гитлер! Да здравствует, Германия!

Он ушел, а Генрих вновь закрыл глаза и погрузился в свою задумчивость.

Ближе к ночи в лагере началось оживление. Из окна, я наблюдала за ужасом воцарившимся на улице. Освещенные тусклыми прожекторами, из-за опасности привлечь внимание союзников, площади перед комендатурой начали наполняться людскими массами. Это были даже не люди, а то что от них осталось. Худые, почти лишившиеся красок жизни, в полосатой оборванной и затасканной одежде, они испуганно толпились в центре и отчаянно жались друг к другу. Когда места на площади практически не осталось, вооруженные солдаты вывели еле двигающихся от смертельной усталости людей, за ворота. Это шествие напоминало караван смертников.

— Куда их уводят? — спросила я. Это был риторический вопрос. К тому времени я догадывалась, что происходит.

— Сейчас это уже не важно. — равнодушно ответил Генрих.

Я обернулась на него. Он сидел за своим столом и не отрываясь смотрел на меня. В руках он крутил стеклянную капсулу. Я поняла о чем он думает, и для чего предназначена эта маленькая капсула. Я презрительно усмехнулась.

— В какой-то момент, я заставила себя поверить, что ты изменился. Что я смогла пробудить в тебе человеческие чувства. Я видела и радовалась, когда ты улыбался, я наслаждалась этими моментами. Ведь они были только нашими. Но как бы не старались мы закрыть свою правду друг от друга, неизменным остается одно — ты остаешься собой.

Генрих поднялся и заправив руки за спину вытянулся в военной стойке.

— Когда все закончится, Анни, прочти мое письмо. Это единственное, что я могу для тебя сделать.

— Когда все закончится, я забуду твое имя навсегда…

— Это твое право.

Через несколько часов улицы лагеря стихли, оставались только самые преданные своему генералу солдаты, поклявшиеся до конца стоять за своего командира. Генрих вышел к ним один лишь раз и просил уйти. Они отказались. Эта преданность умирающей системе поражала и пугала. Перед лицом смерти, они не боялись ответить за свои преступления. Все в ту минуту знали, что со дня на день они придут. Союзники были уже совсем близко и оставалось только сделать последний рывок в освобождении, чтобы положить конец нацистскому кошмару.

Мы ждали в тишине. Генрих в своем кресле, я на диване. Иногда, от усталости я погружалась в сон и просыпаясь бросала взгляд на Генриха. Он за все это время даже глаз не сомкнул. Он сидел в своей неизменной позе и ждал. Ждал своего часа, ждал конца. А я все это время, старалась убедить себя, что передо мной в первую очередь не беспощадный солдат Вермахта, а родной и милый сердцу генерал, который только мне одной умел дарить улыбки и нежные слова.

Время шло, выстрелы и взрывы доносились пугающе близко. Когда утром, 22 апреля раздался залп по воротам, я подошла к окну. Генрих продолжал сидеть в своем кресле. Ворота рухнули и на территорию ворвались вооруженные солдаты Красной Армии.

— Они идут. — тихо сказала я.

Генрих поднялся, подошел к окну и поправил свой мундир. Он встал совсем рядом, и от его близости мне захотелось разрыдаться.

— Почему мы не встретились раньше? — тихо спросила я.

— Значит судьба нас послала другу, именно в такие дни.

— Что теперь будет?

Генрих склонился, с нежностью прикоснулся к моему животу и вскользь поцеловал меня в висок.

— Я прошу тебя только об одном, Анни, если родится мальчик, назови его — Герман.

Я вскинула на него взгляд, он знал о беременности. Он знал и молчал, и лицо его не выражало эмоций, оно было ровным и спокойным, как всегда. Поддавшись минутному порыву, я прислонилась к нему спиной и позволила обнять себя. В последний раз, в последние минуты крайнего отчаяния, когда весь мир построенный Рейхом рушился на глазах.

Перестрелка с охраной лагеря уже закончилась, теперь все они с поднятыми руками стояли на площади под окнами комендатуры. Послышались громкие голоса на лестнице. Генрих поцеловал меня в последний раз и отошел, встав в сердце своего кабинета. С грохотом распахнулась дверь, и впервые за последние годы я услышала родную речь:

— Руки вверх!

— Немецкие офицеры не сдаются простым солдатам. — дерзко ответил Генрих.

Прогремел выстрел.

Я обернулась. Генрих лежал на полу, из раны на груди просачивалась темная кровь. Он повернулся ко мне и протянул руку. Я подбежала, опустилась рядом и прижала его руку к губам. Он смотрел на меня совсем иным взглядом. Его губы едва шевельнулись, но я услышала: «Анни, прости меня». Я не смогла сдержать рвущихся на свободу чувств. Больно защипало глаза, и, сдерживая слезы, я прошептала ему: «Я прощаю тебя…». Он улыбнулся, впервые за все время, что мы провели вместе — улыбнулся, чистой и искренней улыбкой.

Но в тот момент, когда я хотела обнять его и прижаться к его груди, чтобы поймать последние удары угасающего сердца, кто-то грубо схватил меня за волосы и откинул в сторону. Второй выстрел прозвучал внезапно. Генрих застыл. Он был мертв.

Ворвавшиеся люди схватили меня за руки и потащили на улицу. Со всех сторон до меня доносились родные голоса и мелькали родные лица. На мгновение могло показаться, что кого-то из них я знала лично, и прежде мы были знакомы. Кто-то плюнул в мою сторону, но не попал. Они грубо втолкнули меня в группу немецких солдат. Один из солдат, удержал меня, чтобы я не упала, и помог опуститься рядом с ними на землю. Второй солдат протянул мне платок и накинул на плечи китель. Я опустила голову и заплакала на плече незнакомого мне офицера. Они окружили меня со всех сторон, пытаясь скрыть от холодных взглядов моих соотечественников. В те далекие минуты, поддерживаемая врагами моего народа, я поняла, что могу отречься от всего, что прежде было в моей жизни: от прошлого, от семьи, от родины, но я никогда не смогу отречься от Генриха.

Начались мои долгие и мучительные скитания.

Как жену военного преступника, меня привели на допрос к командиру НКВД. Едва я вошла в комнату для допросов, он окинул меня презрительным взглядом и надменно хмыкнул. Я опустилась на стул.

— Анна фон Зиммер. — опустив взгляд в какие-то бумаги, грубо прочел он на немецком.

Я вздрогнула, мне вдруг стало страшно. Я вспомнила тот кошмар который мы пережили с сестрой, когда уводили наших родителей. Я вспомнила те годы, когда мы жили в страхе, что нас найдут, и за нами придут. Я вспомнила что такое жить в СССР. Никто не знал, что я покинула Россию вместе с Генрихом, все живые свидетели были мертвы. И я решила молчать до конца.

Я вскинула на него взгляд и уверенно сказала на родном языке:

— Да. Больше не утруждайте себя, я говорю по-русски.

Он усмехнулся. Начались долгие часы унизительного допроса, когда меня обвиняли в пособничестве нацистами. Я все отрицала. Меня выпустили лишь через неделю, когда я была измотана и уничтожена. К моему освобождению приложил руку отец Генриха. Он первым делом собрал все необходимые доказательства моей полной непричастности к совершаемым моим супругом преступлений. И даже умудрился найти свидетелей, доказывающих мое лояльное отношение к евреям во время войны. Как оказалось, все люди служившие в варшавском доме — выжили. Я была этому рада, но ничем не выдала свой радости. Мои прежние друзья, давали показания в мою защиту, отказываясь при этом встречаться со мной лично.