Что касается Дмитрия Вишневецкого, то Иван Грозный сделал вид, что его этот уход нимало не заботит: «Притек он к нашему государю как собака и утек как собака, – велел царь говорить своим послам за рубежом, – и государству и земле нашей никакого убытка не принес». В то же время царь приказал «разведывать» о Вишневецком, и неудивительно: в действительности принес отъезд князя убыток, и еще какой: «благодаря» этой размолвке царя с крупнейшим украинским магнатом воссоединение левобережной Украины с Россией отодвинулось почти на 100 лет, а победа над Крымом и присоединение остальных восточнославянских земель – более чем на 200. Кстати, в походах 1557–1560 гг. на Крым русскому войску и запорожским казакам Вишневецкого помогали западные черкесы; после того, как Иван Грозный взял жену из враждебных последним черкесов восточных, отношения с ними резко ухудшились. Но бежали от террора не только переселившиеся было в Москву православные литовские паны, но и свои бояре[338].

Впрочем, Иван Грозный чем дальше, тем чаще выдумывал и несуществующие попытки князей и бояр к бегству, чтобы обобрать те или иные богатые боярские фамилии, глав которых он предварительно заставлял поручаться за «беглецов», а затем брал с последних запись о том, что они собирались «отъехать в Литву». Засим следовало «отписание на государя» имущества поручителей – при полной или почти полной безнаказанности самих мнимых изменников. Таким образом, история с князем Бельским, поразившая в 1562 г. Вишневецкого, ибо до того на Руси, вероятно, ничего подобного не было, вскоре стала нормой. Это не могло не порождать новых намерений и в самом деле унести ноги, пока не поздно.

Весной 1564 г. бежал к литовскому королю и князь А. М. Курбский, который не просто изменил, но и согласился возглавить войска, действовавшие против России. Это было тем более непостижимо, что до этого князь преданно служил Ивану Грозному, а во время упоминавшейся выше болезни царя зимой 1553 г., когда многим казалась неминуемой его смерть, именно позиция Курбского вместе с Адашевым во многом заставила колеблющихся присягнуть малолетнему наследнику Дмитрию. По-видимому, в новых условиях князь решил, как спустя четыре века многие подданные тоталитарных государств, что «высшее проявление патриотизма в сложившейся ситуации заключается в измене режиму».

Но и бояре составляли меньшинство бежавших: они надеялись «пересидеть» грозу, договориться, использовать свою родовитость… А ведь и дворян и детей боярских, не включенных в Опричнину, также выселяли на земские территории, их тоже коснулись произвол и насилие[339], притом что у дворянства таких надежд, как у боярства, не было, так что бежали и многие дворяне и дети боярские, в том числе, например, дворяне Тетерин и Сарыхозин. При этом первый из них, о котором речь пойдет далее, отнюдь не был трусливым мерзавцем, он неоднократно отличался в боях, например, при взятии Астрахани и в начале Ливонской войны. Однако с падением правительства Адашева – Сильвестра он был обвинен в связях с ними, а также с Курбским, насильно пострижен в монахи и заточен в далекий Антониев-Сийский монастырь, из которого и бежал в Литву[340].

Но, может быть, связи с Курбским – это тоже только предлог? В свете того, о чем говорилось выше – о тенденции к полной смене правящего слоя, – это, как представляется, весьма вероятно. Кстати, Сарыхозин – фамилия тюркская. Что это – начало конфликта между самими ордынцами? Или Сарыхозин – потомок более ранних выходцев из Орды, которые бежали в Москву, вероятно, в том числе и потому, что не хотели «очингисханиваться»?

Помимо бояр, дворян и их челяди, бежали горожане, зажиточные крестьяне. Бежали целыми семьями, целыми ватагами…[341]Это и неудивительно с учетом того, что, по подсчетам С. Б. Веселовского, на каждого репрессированного боярина приходилось три-четыре служилых дворянина, а на каждого дворянина – не менее десятка простолюдинов[342]. И это, очевидно, в разгар опричного террора, когда родовитое боярство уничтожалось наиболее интенсивно; в более поздний период правления Грозного, очевидно, соотношение было еще менее благоприятным для «простого народа». Бежал и первый московский книгопечатник Иван Федоров, и тоже в Литву. Но о Федорове чуть ниже.

Пока же отметим, что, таким образом, Россия из страны, в которую бегут, превратилась в страну, из которой бегут. И теперь, в отличие от времен Ивана III, Москва Ивана Грозного объявляет беглецов «изменниками», а по адресу их потенциальных «укрывателей» (подразумеваются в первую очередь Польша и Литва) мечутся громы и молнии: «во всей Вселенной кто беглеца приймает, тот вместе с ним неправ живет». Литовский же король отвечает: «Таковых людей, которые отчизны оставляли от зневоленья и кровопролитья горла свои уносят, пожалеть надо, а не выдавать тирану, последнее недостойно христианского государя»[343].

Стороны не просто поменялись ролями по сравнению с тем, что было еще совсем недавно. При Иване III литовский государь не проклинал московского князя – «кто беглеца приймает, тот вместе с ним неправ живет». А тот, в свою очередь, не сотрясал воздух обвинениями литовского собрата в тирании, а просто отвечал, что Астафий Дашкович – не «здрадец» и не «беглый раб», а «метной человек», который переехал в Москву «по старине», как всегда было принято.

Вполне по-европейски. Как раз примерно в те же годы португальский офицер, отставной капитан флота Фернао де Магельянеш, вошедший в историю под именем Фернандо Магеллана, перешел на испанскую службу и предложил королю Испании план плавания в Индию вокруг Южной Америки (что в итоге привело к первому кругосветному путешествию). Португальский король, понятное дело, требует от Магеллана вернуться, а от испанского монарха – поспособствовать этому; оба отказываются, но взаимных громких обвинений в «тиранстве» и «неправедном укрывательстве» мы не видим[344].

Теперь же между Иваном Грозным и польско-литовским королем мы видим явно идеологическое противостояние: европейская свобода против «ордынской» тирании, «порядок» (в деспотическом понимании) против «беспорядка»… И массовое бегство православных подданных от тирана происходило при том, что, как мы уже говорили, как раз в это время в Литве (с 1569 г. объединившейся с Польшей в Речь Посполитую) усилилось притеснение православных.

Но тем, кто не бежал в Литву, едва ли было лучше. И отнюдь не только (и не столько) из-за репрессий. Материалы писцовых книг позволяют сделать вывод, что с конца 1560-х гг. начался кризис сельского хозяйства, что и неудивительно, если учесть, например, что в 1560-х гг. налоги и подати выросли в 4–6 раз. В 1568–1569 гг. страну постиг неурожай, и хлеб подорожал в 5—10 раз. Голодная смерть косила население. В дни опричного погрома в Новгороде по ночам крали тела убитых и ели или солили в бочках. В Твери в 1570 г., по Р. Г. Скрынникову, от голода погибло втрое больше людей, чем от опричного погрома.