(УК 10-09-04; С. 721).

О консилиуме у больного Генсека

Вот тут курсанты, я расскажу ситуацию из жизни. Болеет генеральный секретарь партии. Я приехал к больному, вернее, позвали примерно через полтора месяца после начала болезни. А на новенького хорошо видно. Они-то были в плену своей каждодневности, а я — со стороны. Слушаю <как докладывают. — Б. Г.>: температура 39, лихорадка, из раны высевается синегнойная палочка, в крови ничего не высевается, палочкоядерный сдвиг 20–30. Коагулограмма гиперкоагуляционная. Я смотрю: 20 палочек. Температура 39. Я говорю: «Это синегнойный сепсис». Ну, вы представляете себе, что произошло с начальником 4-го управления <Е. И. Чазовым. — Б. Г.>?

— Что ты молотишь, какой сепсис? Мы тут все смотрим, а ты чего?

Я говорю:

— Ну, вы, конечно, умные, но это — сепсис. И не надо спорить: 20–30 палочек, гипертермия 39 с лишним, резко выраженная гиперкоагуляция.

— Мы что, без тебя не видели гиперкоагуляцию? Андрей Иванович, ну, что ты нам крутишь мозги? Что мы, парапроктит не знаем? Вот спроси их: хоть один парапроктит дал сепсис?

Ну, уровень разговора не для меня. Поэтому бил слева, справа, но только наотмашь. На консилиуме я Чазову говорил «Вы», а так, конечно, что он мне? Женька и Женька. Я тогда, правда, еще и членкором не был. Вот такое препирательство. Чем кончилось? Он поорал, поорал и сказал: «Андрей, ты запиши там!» И пошел. Значит, он согласился. А как же его реакция? А что особенного, реакция? Он что, дурак, что ли? Реакция! Если мне говорят поперек, у меня тоже реакция. Но потом-то он дотюнькал, что Воробьев был, ну, вроде, прав. Ну и хрен с ним! <…>.

Кончилось чем? Все разошлись, я продиктовал свое заключение, а потом подходит ко мне Плеханов, начальник 9-го управления охраны Кремля, членов Политбюро: «Андрей Иванович, ну, Вы сильны! 21 раз, я подсчитал, Вы возразили Чазову!» Я говорю: «А чего ты считал? Кому это нужно? Мы что, от этого стали хуже? Лучше? Поссорились? Нет, мы обсуждаем дело. И в этом обсуждении дела я должен растоптать собственную личность, я слушаю аргументы. Горячиться — горячись, но слушай аргументы. На консилиумах в Кремлевке можно орать, пожалуйста, но также можно и плевать на это дело». Я Чазову когда это рассказывал, он хохотал, потому что у нас рабочие отношения исключают личные обиды. Если бы я обращал внимание на орущего, то меня бы там никогда не было. Там может быть только предельно откровенный разговор. Ты орешь, я тебя сейчас заткну. А чины твои, плевал я на них, тут сейчас их не может быть. Такой порядок, потому что если люди берут на себя ответственность за пациентов, тогда они именно так работают. Поэтому, за всю мою долгую жизнь — ни одного прокола.

(УК 08-10-04; 26-09-05; С. 133)

О профессоре Ю. И. Лорие. Он орал, спорил, потом: «Пойдем, выпьем!»

Я прихожу с опозданием на консилиум в Кремлевке. Слышу:

— Посмотрите, вот он идет, вот. У него осталась одна извилина, след от кепки, больше у него ничего нет… Ты куда смотрел? Ты не сделал…

Какую-то ерунду я там не сделал. Поговорили. Юрий Иванович Лорие был абсолютно не прав. Но орал, потому что он был уверен, что прав. И что особенного? Наорал, потому что переживал. Я ему тихо объяснил, чтоб он пошел… и так далее. Поорали. Но орал он один. Чем кончилось?

— Андрей, пойдем, выпьем по рюмке чая!

А окружающие, кремлевские врачи — воспитанные, привыкшие к порядку. Один говорит:

— Как это? Я считал, что вы должны или на дуэль выйти, стреляться, или подать заявление, чтобы одного из вас выгнали с работы.

Ничего подобного, мы с Лорие на работе остались друзьями.

(УК 26-09-07)

О биографии академика М. И. Давыдова (р. 1947), директора Российского онкологического научного центра, президента РАМН

Если вы знаете биографию Давыдова, то она заключалась в том, что Блохин, увидев перед собой способного паренька-хирурга, сказал ему: «Знаешь что, Миша, делать тебе здесь нечего, поезжай в Подольск, там работает такой хирург Шапиро, вот та ты у него поучись». Это надо было быть Блохиным, он — великий деятель советской медицины, отличный онкологический хирург, который сказал ученику: Я, мол, не тот <кто тебе нужен. — Б. Г.>. Вот он — тот! И вот Миша учился у Шапиро той высочайшей хирургии. Он говорил: «Шапиро делал резекцию желудка 30–40 минут. В Москве, в Склифе — 4 часа, в 1-м «Меде» — 4 часа с пятью ассистентами. А он один — фьюить! И всё». И он этому там научился. Понимаете, это серьезная публика.

(УК 054)4-07)

О «волшебном» слове и тоне

Очень многое определяется тональностью. Вы помните, была такая детская притча насчет волшебного слова? Я могу сказать: «Капланская, дайте мне препарат!» Могу сказать: «Ирочка, дайте, пожалуйста, стекло». Смысловая нагрузка одна. Форма разная.

<…>

Александр Абрамович, возьмите под руку свою соседку, профессора Егорову, и выведите ее оттуда, чтобы она села. Да, да, да, идите, тут есть стулья. Ну, что? Они сидят, а дама стоит, да? Они опупели все.

<…>

Яшен Даминович, нам с Вами надо вести урок «Правила поведения». Вот я наблюдаю: входит заместитель директора. Ближайшего стула нет, ни одна задница от стула своего не оторвется, они сели и сидят. Помимо замдиректора, она еще профессор, заведует отделением, и, самое ужасное, она еще, извините, женщина. И чтобы кто-то встал — хрен тебе! Ты можешь представить себе это в дикой Средней Азии? Там за это башку бы оторвали. Ребят, все-таки, ну, будьте так, немножко… Извините.

(УК 12-11-04; 26-09-05; 17-10-05; 12-09-05)

«Что у больного — не знаю, но лечить умею»

Так говорил профессор Александр Николаевич Крюков, один из зачинателей отечественной гематологии и учитель И. А. Кассирского: Мы это сейчас отвергаем начисто, мы знаем, что делаем, и что у больного тоже знаем.

(УК 18-07-07).

А. И. Воробьев о своем учителе академике АМН СССР И. А. Кассирском (1898–1971), гематологе, больница МПС

Кассирский учит читать лекции

Когда я докладывал, Кассирский ждал только секунды, чтобы я запнулся. И тут же меня — бац!

Затыкал рот и рассказывал сам то, что хотел. Я выходил с докладом, ну, неприлично говорить — обкаканным. Вышел и — пфф!.. Он не давал мне продохнуть. Ну, я потом учился, чтобы, во-первых, говорить громко, во-вторых, не торопиться. Если ты не частишь, не суетишься, на полуслове ни один хам тебя не перервет. Если я говорю ясно, он вынужден со мной считаться. И таким путем Кассирский научил меня говорить, лекции читать и так далее. Это же творческий процесс — выступление, это же не ля-ля-ля… Это анекдот ты можешь рассказывать так ли, сяк ли. А здесь ты должен за шкирку взять аудиторию одной рукой, а другой — за горло, и — чтоб каждый тебя слушал, проклятый! Вот, я бы не сказал: «Больному был дан максипим». Э, нет! «Я больному назначил» — здесь маленький, маленький интервальчик, чтобы они все обострили внимание: — так, что же он назначил? — МАКСИПИМ.