2. Наиболее очевидной функцией обсуждения конституции было просвещение и внушение миллионам людей, загнанным в актовые залы и «красные уголки», советской идеологии. Образование было краеугольным камнем парадигмы Просвещения и ее последователей – большевиков. Они твердо верили в то, что просвещение и пропаганда способны изменить человеческую психику. Молодое поколение, не имевшее личного опыта капитализма, получило образование в новом духе в советских школах и армии. Но старшее поколение с их дореволюционными ценностями требовалось перевоспитать в системе политического образования – на занятиях в кружках, где конституция «изучалась» в несколько туров, и через газеты с их нормативным дискурсом. Именно через эти наставления и установки предполагалось формировать новые ценности и чувство политической общности, как атрибут Нового Человека и гармоничного общества. Эти публичные мероприятия, проводимые партией, работниками культуры и пропаганды, структурировали восприятие нового закона и, соответственно, комментарии.

3. По умолчанию общенародная дискуссия представляла собой новый способ легитимации власти посредством призывов к прямому выражению воли народа и в конечном счете к принципу народного суверенитета. Легитимность – это консенсус, достигнутый в отношениях между обществом и политической властью, при котором признается право последней на управление[247]. Как фундаментальная черта политического режима легитимность имеет как минимум два основных компонента: с одной стороны, восприятие государственного порядка как приемлемого для большей части общества и, с другой стороны, уверенность правящей элиты на свое право на осуществление власти.

После социальных потрясений первого пятилетнего плана крайне важно было восстановить равновесие в отношениях между обществом и властью. Когда Сталин остановил массовые репрессии в 1933 году, он выразил озабоченность по поводу престижа власти: «Метод массовых и беспорядочных арестов… в условиях новой обстановки дает лишь минусы, роняющие авторитет советской власти»[248]. Впрочем, диктатор забыл про престиж, например, во времена Большого террора, когда другие приоритеты циничной realpolitik перевесили. В 1937–1938 годах поток арестов привел к тому, что власть потеряла легитимность в глазах значительной части населения.

Любая политическая система пытается проецировать силу и стабильность для завоевания поддержки населения. Интервью Гарвардского проекта 1950-х годов подтвердили, что имидж сильного режима, сильной армии и ясной международной миссии сыграл важную роль в обеспечении лояльности молодого поколения среди респондентов и сдерживании нелояльности старшего[249]. В 1936 году конституция упрочила легитимность советской системы в глазах как иностранных наблюдателей, так и собственных граждан, хотя это было краткосрочным и не всеобщим явлением[250]. В главах 9 и 11 мы увидим, что многие граждане с самого начала не верили в прелести нового закона. Остальные поняли некоторое время спустя, что конституция не работает на практике – ее правовые термины фактически маскируют антиправовой, диктаторский режим.

Что касается советского правительства, то его постоянной заботой было восстановление и подтверждение легитимности. Для правительства, созданного в результате государственного переворота, которое затем разогнало Учредительное собрание и спровоцировало гражданскую войну, это была нелегкая задача, особенно в условиях, когда главное обещание большевиков обеспечить «улучшение жизни» не было выполнено. Согласно Максу Веберу, из трех типов легитимности – традиционного, харизматичного и правового – харизматичный или революционный, по определению нестабильный, заставляет власть постоянно подтверждать свое право на управление через постоянные победы и частые обращения к культу харизматического лидера. Неуверенность в поддержке снизу порождала спорадические паники среди партийной элиты, как например, в дни болезни и смерти Ленина в 1923–1924 годах, так и во время военной тревоги 1927 года[251], и в целом определяла склонность к государственному насилию.

Хотя легитимность режима имеет тенденцию к росту по мере его долголетия,[252] особенно в глазах молодого поколения, неуверенность советских правителей в общественной поддержке привела к повторяющимся мобилизационным кампаниям и в конечном итоге репрессиям для запугивания и уничтожения сомневающихся. Хорошо документированный страх перед интервенцией, «пятой колонной» и заговорами ясно говорят о постоянном беспокойстве в Кремле. Самоощущение изолированности от общества подталкивало партию к постоянному поиску доказательств общественной поддержки и постановке политических спектаклей посредством массовых демонстраций, фестивалей и кампаний. Подозревая отсутствие подлинной лояльности со стороны большинства населения и ища легитимации, партия не знала иных средств управления, кроме мобилизации и запугивания. Некоторую связь между вспышками страха внешней угрозы и волнами внутренних репрессий историки интерпретируют как отражение ощущения уязвимости советской власти[253]. Стремясь упрочить свои позиции, государство пыталось дополнить революционный режим легитимности правовым или бюрократическим типом (в категоризации Вебера) и представляло общенациональное обсуждение как прямое осуществление народовластия. Сам факт участия населения в дискуссии дал бы правительству законный мандат управлять страной. Писатель Михаил Пришвин выразил это следующим образом: «Вот почему я верил в конституцию и почему так часто стали говорить все народ и народ. Теперь придется опираться на народ». В своем дневнике за 4 декабря, день принятия конституции, Пришвин объяснил цель кампании по обсуждению в религиозных образах: