Идеологические нормы языка и поведения (ликующие демонстрации, тотальное политическое участие, энтузиазм, праздничное голосование) противоречили повседневному измерению с его голодной реальностью, хлебными очередями и угрозой ареста. Как и многие рядовые обыватели, чиновники инстинктивно чувствовали, что политические идеалы законности и либерализма очень сильно отличаются от работающих на земле неформальных норм – нарушений законности, нетерпимости, агрессивности, личных связей, клиентелизма, тем более что эти нормы еще недавно получали поддержку в официальном дискурсе (например, «враги повсюду»). Идея приближающегося социализма вдохновляла и утешала большинство, но им приходилось жить своей земной жизнью по неформальным правилам. Это был специфический навык – выбор правильного регистра: либо играть роль в соответствии с идеологическими нормами (на собрании), либо действие в соответствии с практическими (по умолчанию) нормами. Любовь Шапорина видела эту дихотомию, когда отмечала в своем дневнике несовместимость мрачных, серых лиц толпы на Невском проспекте и радостных песен из радиорепродуктора.

Принудительная повестка дня поощряла один лексикон и табуировала другой, тем самым скрывая реальные события (голод, расстрелы, крестьянские восстания), делая их вообще несуществующими. Конфликт формальных и неформальных норм заставлял советских людей в своем поведении колебаться как маятник, чтобы выжить[215].

Критика, к которой призывали граждан в партийных, советских и конституционной кампаниях, подразумевала некоторые ограничения: она направляла недовольство населения на конкретные цели, такие как местные «бюрократы», но, конечно, не на высшее руководство Кремля и не на советскую политику. Несмотря на призывы к критике, жалобы на бедственное положение, беззаконие, угнетение, произвол властей или заявления о неверии в конституцию часто сопровождались репрессиями. Те, кто не понимал этих ограничений критики, могли заплатить своей свободой или жизнью. Один из респондентов Гарвардского проекта вспоминал:

Эта история и высказывания колхозников Левина, Шаталина и Фимушкина показывают, что, несмотря на аресты, свободные мнения высказывались публично, даже на официальных митингах, не говоря уже о частных разговорах, подслушанных и зарегистрированных НКВД.

Помимо контролируемых мероприятий, еще один источник информации – неорганизованные индивидуальные предложения по конституции в личных, групповых или анонимных письмах лидерам, ЦИК и газетам – предоставляет исследователю доступ к более независимым мнениям. Среди комментариев, внесенных в ЦИК, индивидуальные рекомендации составили 13,5 процента (или по другим оценкам до 25 процентов)[217]. Мое впечатление от их разговорного языка таково, что неорганизованные индивидуальные комментарии в целом являются более достоверными, спонтанными и персонализированными, чем выступления на манипулируемых публичных собраниях, которые были насыщены штампами. Эти индивидуальные письма показывают, что людей не только заставляли участвовать, они также высказывались добровольно. В отдельных письмах были четко сформулированы не только частные интересы, но и гражданские ценности и желание внести свой вклад в процесс принятия решений. Колхозница Ф. М. Пилиндина из Богучарского района Воронежской области была явно воодушевлена гражданскими чувствами, когда писала в газету:

Пакет индивидуальных предложений, озвученный вне массовых митингов, наряду с другими возможными мотивами отражал политическую осведомленность и элементы гражданского сознания у части населения. Свидетельства осознанного и ответственного участия граждан в общественной жизни нашли подтверждение в работах школы субъектности, которая подходит к сталинскому обществу с точки зрения личной, индивидуальной траектории освоения идеологии. Авторы отмечают, что стремление советского режима интегрировать индивидуальную жизнь граждан в масштабный процесс исторической борьбы за социализм стало привлекательным для многих людей. Идеи самосовершенствования, социальной активности и самовыражения нашли отклик в душах подрастающего поколения и вдохновляли романтиков из других групп, тем более что государство обеспечивало вознаграждение и стимулы. Конституция представляла желанную цель, которая была близка, прямо за углом. Участие в грандиозном проекте строительства социализма придавало ценность, смысл и историческую значимость жизни простых людей[219], лишенных коммунистами-атеистами перспективы религиозного спасения.

Вопросы на собраниях и в кружках, записанные организаторами, были еще одним источником моего исследования, отражающим этот спонтанный первичный уровень понимания конституции населением и одну из форм политического участия. Ленинградские рабочие спрашивали: «Это тайна переписки, когда почта вскрывает письма, особенно если они идут из-за рубежа?» «Как только мы полностью расширим советскую демократию, мы сможем амнистировать белогвардейских эмигрантов?»[220] «Будет ли свобода прессы и собраний распространяться на всех?» «Разрешат ли религиозные шествия на улицах?» На подобные сложные вопросы некий лектор Иванов отвечал: «Это дело темное. И его никто не объяснит»[221]. Лекторы, которые записывали вопросы, вероятно, воздерживались от их редактирования, зная о возможных информаторах, которые также сообщали о ходе собрания. Тем не менее, надзор НКВД на собраниях несомненно влиял на высказывания тех участников, кто о нем догадывался. На митингах в крупных предприятиях участвовали агенты или контактные лица, перед которыми НКВД ставил конкретные задачи. Некоторым из них поручалось проявлять активность в поддержке положительных высказываний. Другие агенты молчали и «работали на слух»[222], то есть запоминали и доносили. Позже сельский школьный учитель вспоминал: