пытается таким образом купить, ценится гораздо выше, чем материальные выгоды, им сулимые, но все-таки подспудно он что-то такое чувствует. Другой, осознав себя нелюбимым, принимается мстить миру – либо развязывает войну, либо устраивает революцию, либо сочиняет язвительные пасквили, как декан Свифт[78]. Эта героическая, можно сказать, реакция на несчастье подразумевает силу характера, достаточную для того, чтобы человек обратился против окружающего мира как такового. Мало кто способен достичь этаких высот; подавляющее большинство мужчин и женщин, ощущая себя нелюбимыми, погружается в робкое отчаяние, развеиваемое лишь иногда всплесками зависти и злобы. Как правило, жизнь таких людей становится чрезвычайно эгоцентричной, а отсутствие любви дарит им ощущение уязвимости. Стараясь защитить себя, они инстинктивно подчиняют жизнь своим привычкам. Ведь те, кто превращается в рабов рутины, обычно движимы страхом перед равнодушным внешним миром и думают, что вряд ли столкнутся с угрозой, исходящей от этого мира, если будут ходить проторенными тропами, какими ходили издавна.

Зато люди, не усматривающие в жизни угрозу, намного счастливее тех, кто ощущает свою уязвимость, – во всяком случае, до тех пор, пока уверенность в своих силах не приводит к какой-либо катастрофе. В огромном большинстве случаев (но не во всех без исключения) ощущение уверенности помогает человеку избегать опасностей, с которыми сталкиваются прочие. Преодолевая пропасть по узкой доске, первым упадет, пожалуй, тот, кто испытывает страх, а не тот, кому не страшно. То же самое относится к обыденной жизни. Человека бесстрашного, конечно, тоже могут подстерегать внезапные неприятности, однако велика вероятность того, что он выйдет невредимым из множества трудных ситуаций, которые заставят страдать человека робкого. Эта полезная уверенность в себе проявляется в бесчисленных формах. Например, кто-то обожает лазать по горам, другой скитается в морях, третий покоряет небо. Однако общая уверенность в себе применительно к жизни проистекает в первую очередь из привычки получать ровно столько правильной любви, сколько необходимо. Именно об этой умственной привычке, трактуемой как источник любви к жизни, я намереваюсь поведать в настоящей главе.

Любовь воспринимаемая, а не отдаваемая, порождает это ощущение уверенности, но следует отметить, что главным источником последней выступает все-таки любовь взаимная. Строго говоря, не только любовь, но и восхищение провоцирует подобный эффект. Лица, чье ремесло заключается в умении восхищать публику, будь то актеры, проповедники, ораторы и политики, постепенно начинают все больше зависеть, образно выражаясь, от аплодисментов. Когда они получают достойное своих заслуг общественное признание, их жизнь наполняется счастьем; когда этого не происходит, они впадают в недовольство и эгоизм. Общая добрая воля немалого числа зрителей и слушателей является для них тем же самым стимулом, каким для других оказывается «сконцентрированная» любовь немногих.

Ребенок, которого любят родители, воспринимает их любовь как непреложный закон природы. Он не задумывается на сей счет, хотя эта любовь крайне важна для его счастья. Он размышляет о мире вокруг, о приключениях, которые ему уже выпали, и о более захватывающих приключениях, которые ожидают его по мере взросления. Но за всеми этими внешними интересами прячется ощущение того, что родительская любовь оберегает его от неприятностей. А вот ребенок, по какой-либо причине лишенный родительской любви, вырастет, скорее всего, боязливым и скучным, преисполненным страхов и жалости к себе, неспособным весело и бодро исследовать окружающий мир. Такой ребенок может уже в поразительно раннем возрасте предаваться мыслям о жизни, смерти и человеческой судьбе. Он становится интровертом, поначалу впадает в меланхолию, а в конечном счете обретает мнимое утешение в той или иной философской системе или религии.

Но мир представляет собой чрезвычайно хаотичное образование, где обилие приятного и неприятного проявляется в случайной последовательности. Стремление же сформулировать некий свод правил для упорядочивания мира есть, по сути, признак страха, своего рода агорафобия, то есть боязнь открытого пространства. В четырех стенах библиотеки робкий ученик чувствует себя в безопасности. Если ему удастся убедить себя в том, что вселенная в равной степени уютна, он будет ощущать почти аналогичную уверенность и выходя наружу. Такой человек, получая больше любви, станет меньше бояться реального мира, и ему не придется воображать некое идеальное мироздание, где уместны те или иные воззрения.

Но далеко не всякая любовь способствует развитию и поощряет предприимчивость. Сама воспринимаемая любовь должна быть здоровой, крепкой, а не боязливой, требовать совершенства, а не просто внушать уверенность (хотя, конечно, последнее обстоятельство действительно немаловажно). Робкая мать или няня, постоянно предостерегая детей относительно потенциальных угроз, внушает им мысль, что любая собака непременно кусается, а любая корова бодлива; эта опека делает детей трусливыми и заставляет их думать, что безопасно лишь рядом с матерью или в непосредственной близости от няни. Для чрезмерно властной матери такая трусость ребенка может оказаться вполне приемлемой: ведь она желает его зависимости от себя, а не учит его справляться с проблемами окружающего мира. В этом случае ребенку, пожалуй, будет даже хуже в итоге, чем если бы его вообще не любили. Привычки ума, сформировавшиеся в первые годы жизни, сохранятся, вероятно, до конца дней. Многие люди, влюбляясь, ищут себе уютное убежище от мира, такое, где ими наверняка будут восхищаться, когда они не вызывают восхищения, и восхвалять, когда они недостойны похвалы. Многим дом служит спасением от жестокой правды, от осознания того, что их собственные страхи побуждают искать общества тех, кто сумеет развеять их тревоги и опасения. От своих жен такие мужчины ждут того же, что получали от неразумных матерей, но почему-то удивляются, обнаруживая, что жены относятся к ним как к детям, которые так и не повзрослели.

Выявить наилучшую разновидность любви непросто, ибо очевидно, что во всякой любви налицо толика защиты и покровительства. Мы вовсе не безразличны к страданиям и обидам людей, которых любим. Но, думаю, предвосхищение бед, в отличие от деятельного сострадания, когда бедствие действительно случается, должно играть в любви как можно меньшую роль. Страх за других лишь на йоту лучше страха за себя. Более того, очень часто он маскирует собой собственнические чувства. Люди надеются, что попечение о страхах обеспечит им более полную зависимость от кого-то. Перед нами, разумеется, одна из причин того, почему мужчинам нравятся робкие женщины: покровительствуя им, мужчины как бы устанавливают над ними свою власть. Доля внимания, которую способен привлечь тот или иной человек без ущерба для себя, зависит от его характера: упорный и предприимчивый в состоянии вынести многое, а от боязливого чудес стойкости ожидать не приходится.

Воспринимаемая любовь вообще-то двояка. До сих пор мы рассуждали о ней в связи с уверенностью и безопасностью, но во взрослой жизни она призвана служить еще