– Копать, где, по его словам, золото, предлагали тоже, наверно?

– Предлагали. Когда он отказался, копали сами. Представьте себе, в Беловодовке наткнулись на золотой клад. Мелкие самородки, самый крупный – тридцать два – тридцать три ли грамма, царские империалы и червонцы, золотой лом. Три килограмма в общей сложности. К колчаковскому это золото не имело отношения. Это в тридцатых годах приемщик Верхнекитатского торгсина инсценировал налет на торгсин, краденое на родине спрятал. Совершенно случайная, словом, находка.

– Веревкин, наверно, так не сказал, – заметил Зимин.

– Он не знает. Не сообщали ему. – Лестнегов немного помолчал. – Да, вы о Тютрюмове спрашивали. Его застрелили при попытке к бегству.

– Хм. – Зимин посмотрел на хозяина дома. – Веревкин говорит, его хоронили с почестями.

– Да, так оно и есть. Единственное, пожалуй, точное из всего, что он говорит. Я не знаю, почему так вышло. Но, думаю, не ошибаюсь: о последнем «подвиге» Тютрюмова знали единицы, слава командира частей особого назначения у него была громкая, и кто‑то, видно, порешал, в губернии или повыше, и заключение вынес: чем объявлять лихого рубаку‑мертвеца подлецом и изменником, лучше сделать его героем борьбы за установление Советской власти в Сибири. Улица его имени была. Правда, недолго. После глухая тишина вокруг его имени образовалась. Но напрочь имя никак нельзя было стереть, поскольку оно с ненайденным адмиральским кладом переплелось. Нам под расписку о неразглашении в начале шестидесятых, в шестьдесят втором году, разрешили в горкоме ознакомиться с некоторыми документами, касающимися исчезнувшего в районе Пихтовой клада. Так сказать, оказали высокое доверие. В расчете на нашу помощь в поисках золота. Я некоторые страницы украдкой, грешен, выписал, сохранил. Сейчас покажу.

Лестнегов чуть подался в кресле вбок, опустил руку: портфель с медными сломанными застежками лег на стол.

– Вот здесь, – сказал, постучав пальцем по портфелю, – хранится все, относящееся к кладу. А вот – те самые выписки, – извлек и подал Зимину тоненькую картонную папку, на которой было написано:

«Допрос Степана Тютрюмова, бывшего командира частей особого назначения (Пихтовский уезд).

Допрос проведен в г. Пихтовом 2 сентября 1920 года».

– Читайте, – коляска неслышно, плавно откатилась от стола.

– Подождите, Тютрюмова с почестями где похоронили? – прежде чем воспользоваться приглашением приняться за чтение, спросил Зимин.

– На той станции, где был застрелен.

– Все верно.

– Что верно?

– То, что герой‑то герой, но рядом с Прожогиным ему места не было. Однако торжественные похороны Тютрюмова означали для людей, что красный прославленный командир не убивал все‑таки секретаря укома. Но тогда, готов спорить, убийцей Прожогина был объявлен Взоров? – Зимин посмотрел вопросительно на хозяина дома.

– Вы больше, чем я думал, сумели разузнать, не ожидал, – похвалил Лестнегов. – Вообще‑то назван был безымянный белый офицер. Но подразумевался, конечно, Взоров.

– Достойная честного человека слава, – грустно усмехнулся Зимин.

– Не позавидуешь, – согласился Лестнегов. Во второй раз предложил: – Читайте.

На листе под обложкой в правом верхнем углу стояло:

«При допросе гр‑на Тютрюмова присутствовали следующие товарищи:

Малышев В. К. (представитель Сибревкома),

Берлинских А. С. (ст. следователь Новониколаевской Чрезв. Комиссии),

Дорофеев С. И. (начальник Пихтовской уездной ЧК).

* * *

Бердинских: В ночь с 22 на 23 августа вы исчезли из Пихтового. Объясните комиссии – куда и что этому предшествовало?

Тютрюмов: Я не исчез. Отбыл с поездом в Новониколаевск с докладом.

Бердинских: А по пути, в поезде, на вас было совершенно нападение…

Тютрюмов: Да.

Малышев: Это вы уже говорили. Не будем повторяться. Вечером 22‑го вы велели подготовить трех лошадей для поездки. Куда и с кем?

Тютрюмов: Я приготовил коней по просьбе товарища Прожогина, сам же выехал в Новониколаевск.

Малышев: Как он объяснил, зачем ему верховые лошади?

Тютрюмов: От ничего не объяснил. Сказал, что ему нужно, что вернет коней до полудня. Больше разговора у нас на эту тему не было.

Малышев: Вы состояли в дружеских отношениях?

Тютрюмов: Нет. Просто в хороших.

Бердинских: Как часто вы виделись в Прожогиным?

Тютрюмов: Ежедневно. Разумеется, когда я или он не бывали в отлучке.

Бердинских: В какое время дня встречались 22‑го?

Тютрюмов: Вечером. Поздно вечером.

Малышев: Он вызывал вас или вы пришли по личной инициативе?

Тютрюмов: Какое это имеет значение?

Бердинских: Отвечайте на вопрос.

Тютрюмов: По личной.

Малышев: О чем шел разговор?

Тютрюмов: Он спрашивал о положении с бандитизмом в районе. Особенно интересовался бандой Пушилина‑младшего.

Бердинских: Он был один?

Тютрюмов: Да, один.

Бердинских: Никто не заходил к Прожогину во время вашего разговора?

Тютрюмов: Никто.

Бердинских: Вам что‑нибудь говорит фамилия Взоров?

Тютрюмов: Нет. Совсем ничего.

Бердинских: Подумайте еще.

Тютрюмов: Я подумал. Ничего.

Бердинских: Вы были на становище Сопочная Карга?

Тютрюмов: Несколько раз.

Бердинских: Меня интересует день 23 августа.

Тютрюмов: Нет. Я объяснял уже, что выехал поездом…

Бердинских: При аресте у вас был отобран револьвер системы „смит‑вессон“. Пули, которыми были убиты Прожогин и Взоров, выстрелены из вашего револьвера. Так показала экспертиза.

Тютрюмов: Этого не может быть. Какая‑то ошибка.

Бердинских: Ошибки нет.

Тютрюмов: Мне тогда нечего сказать.

Бердинских: 23‑го же августа убиты милиционер Маркушин и телефонистка Ольга Камышова, взломан сейф в кабинете Прожогина. Вам не кажется, что между событиями в Пихтовой и на Карге есть связь?

Тютрюмов: Почему мне должно казаться?