совсем! Мы с моей подругой Кейти просто оказались поблизости и решили зайти выпить пивка.

– Ну надо же, какая приятная случайность, – сказал Грабб.

Случайность? Ну да, примерно сто процентов из ста.

– Так, может, вы к нам присоединитесь? – предложил он. – Это Хэнк. А это Джонни.

Грабб притащил к столику еще один стул, а бедолага Джонни притащил второй. Хэнк не пошевелился. И выражение лица у него было такое, словно ему куда больше, чем тому бармену, хочется вышвырнуть нас вон.

– Фран, – сказала я, – по-моему, мне пора.

– Ой, да брось, Кейти, выпей пива. А потом вместе отсюда смотаемся.

Ответа она ждать не стала и направилась к Граббу, так что мне досталось место рядом с Хэнком. Грабб налил из кувшина пива в два грязноватых стакана, которыми, похоже, не раз уже пользовались, и поставил их перед нами.

– Так ты что, живешь где-то поблизости? – спросила Фран у Грабба, и тут к ней раздраженно обратился Хэнк:

– Ты не возражаешь, если мы продолжим? Мы тут кое-что обсуждали, когда вы объявились.

– Да ладно тебе, Хэнк. Продолжайте, продолжайте.

– А что тут продолжать-то?

– Хватит, Хэнк. Как я понял, ты считаешь его наемной клячей, но ведь он, черт побери, предтеча кубизма!

– Кто это сказал?

– Пикассо.

– Извините, – сказала я, – вы, ребята, насчет Сезанна спорите?

Хэнк кисло на меня глянул.

– А насчет кого же, мать твою?

– Мне показалось, вы говорили о боксерах.

– Это же просто аналогия! – презрительно бросил Хэнк.

– Хэнк и Грабб – художники, – пояснил Джонни.

Фран даже поежилась от удовольствия и весело мне подмигнула.

– Но, Хэнк, – осторожно продолжал тот же Джонни, – неужели ты не находишь, что его пейзажи прелестны? Ну, те, в зеленых и коричневых тонах?

– Нет, – отрезал Хэнк.

– О вкусах не спорят, – утешила я Джонни.

Хэнк снова посмотрел на меня, но теперь уже более внимательно. Я не могла бы сказать точно, что он собирается сделать: возразить мне или попросту меня стукнуть. Возможно, он тоже не был уверен в своих действиях. Но прежде чем мы успели это выяснить, Грабб громко окликнул какого-то только что вошедшего человека:

– Эй, Марк, привет!

– Привет, Грабб.

Марк с серьезным видом поздоровался, кивнув каждому из мужчин. Меня и Фран он, похоже, даже не заметил, да никто и не подумал нас ему представить.

Он сел за соседний столик, и Грабб тут же к нему присоединился. Я и глазом моргнуть не успела, как Фран последовала за Граббом, оставив меня одну на растерзание Хэнка. Но меня ее отсутствие не слишком расстроило; я была занята: передо мной был Хэнк Грей, и я глядела на него во все глаза. Непоколебимый Генри Грей. Он действительно был, пожалуй, чуть ниже Тинкера ростом, явно старше, и Хэнк выглядел в точности так, как выглядел бы Тинкер после двухнедельного голодания и грубой бесприютной жизни.

– Ты видела его картины? – спросил у меня Джонни, незаметно указывая на Марка. – Грабб называет их пачкотней.

– И в этом тоже он полностью не прав, – похоронным тоном вставил Хэнк.

– А какие картины пишешь ты? – спросила я.

Он некоторое время оценивающе меня рассматривал, словно пытаясь понять, заслуживаю ли я ответа.

– Я пишу реальные вещи, – наконец сказал он. – Красивые вещи.

– Вещи? Мертвые вещи? Натюрморты?

– Ну, вазы с апельсинами я не пишу, если ты это имеешь в виду.

– А разве вазы с апельсинами не могут быть красивыми?

– Теперь уже не могут.

Он потянулся через стол, взял в руки пачку сигарет «Лаки Страйк», лежавшую перед Джонни, и показал мне.

– Вот красивая вещь, – сказал он. – Корпус корабля красный, а гаубица зеленая. И концентрические круги. Все эти цвета имеют конкретный смысл. И конкретную форму.

И Хэнк вытащил из пачки сигарету, даже не спросив у Джонни разрешения.

– Вот это картина Хэнка, – сообщил мне Джонни и указал на полотно, прислоненное к ведерку с углем.

По лицу Джонни сразу было видно, что Хэнка он просто обожает. И не только как художника. Он, похоже, находился под впечатлением от всей жизненной программы Хэнка. Видимо, тот для него являл собой некий новый тип американца.

Мне, впрочем, было нетрудно понять, где истоки воззрений Хэнка. Он являлся представителем того нового поколения художников, которые пытались не только перенять хемингуэевский этос вечной корриды, но и перенести его на холст; а если не на холст, так хотя бы на тех невинных жертв, которые оказались с ними рядом. Почти все эти художники были людьми мрачными, самоуверенными и брутальными, но самое главное – они не боялись смерти, что бы это ни значило для них, целыми днями стоящих перед мольбертом. Сомневаюсь, что Джонни, восхищаясь Хэнком, имел хоть какое-то представление о том, сколь модным становится подобное отношение к жизни, а также какого уровня счет в аристократических банках поддерживает это грубо-показное безразличие к смерти.

Продемонстрированная мне картина явно была написана той же рукой, что и митинг портовых грузчиков в комнате Тинкера. На ней была изображена погрузочная платформа скотобойни. На переднем плане была вереница припаркованных грузовиков, а на заднем как бы нависала надо всем огромная неоновая реклама в виде светящегося кастрированного бычка и названия фирмы «Вителли». В целом цвета и линии рисунка являли собой некий упрощенный вариант творений Стюарта Дэвиса.

Да, все это весьма сильно смахивало на Стюарта Дэвиса.

– Ганзевоорт-стрит? – спросила я.

– Верно, – сказал Хэнк, явно впечатленный моей наблюдательностью.

– Почему ты решил изобразить здесь рекламу «Вителли»?

– Потому что он там живет, – сказал Джонни.

– Потому что я никак не мог выбросить ее из головы, – поправил его Хэнк. – Неоновая реклама действует, как эти чертовы сирены. Приходится привязывать себя к мачте, если хочешь ее просто нарисовать. Ты понимаешь, о чем я?

– Не совсем. – Я посмотрела на картину. – Но твоя картина мне нравится.

Хэнк поморщился.

– Это тебе не какие-то декорации, сестренка. Это наш мир.

– Сезанн тоже рисовал наш мир.

– Ну да, всякие фрукты, кувшины, полусонных женщин. Никогда это нашим миром не было! Это был мирок тех, что мечтают стать королевскими живописцами.

– Извини, но я совершенно уверена, что и те живописцы, что искали покровительства знатных лиц, создали немало знаменитых исторических полотен и портретов. Натюрморты, разумеется, – это несколько более личная форма самовыражения.

Хэнк некоторое время молча созерцал меня, потом спросил:

– Тебя кто сюда прислал?

– Что?

– А может, ты председатель какого-нибудь дискуссионного клуба? Или еще что-нибудь в этом роде? Все это, может, лет сто назад и впрямь было как ты говоришь, но, как только такое искусство оказалось вымоченным в слезах всеобщего восхищения и обожания, тот, кто для одного