Это было последнее, что он мог сделать. А слова произнес впервые. Она должна была услышать и понять, что он ее не бросит.

Слышала ли Соледад – неизвестно, она не шелохнулась. Но что-то в ней отозвалось, что-то ждало этих слов. Может, душа, утратившая способность сопротивляться болезни. Может, сердце с торчащей в нем железной зазубренной занозкой.

– Я люблю тебя, – беззвучно повторял он, чувствуя, что силы возвращаются. И руки вновь опустились на кожу, нашаривая колючие бугорки узлов, прослеживая струны.

Металл, очевидно, обладал слухом и страсть как не любил этих простых слов. Струнки таяли, таяла и ночь.

Тело Соледад медленно преображалось.

Н. встряхнул уставшие руки – и с них посыпался, зависая в воздухе, беловатый порошок. Повисел – и опустился на пол.

В странном состоянии возвращалась Соледад домой.

Такое с ней бывало несколько раз в ранней юности, после невиннейших свиданий с красивым мальчиком, общим любимцем. Она земли под ногами не чуяла и однажды перескочила на бегу такую ямищу, что на следующий день, оценив ее размеры, ужаснулась.

Новое ремесло Н. порядком ее насмешило, когда на следующий день после ночного массажа она сидела в изящном кресле, завтракала на дорогом фарфоре и слушала все байки своего друга о чудаках-посетителях.

Она провела в фонвизинской квартире три дня и умчалась, ничего не объясняя, – да он и не спрашивал. Он просто сказал, что запомнил ее слова, и, взбираясь со ступеньки на ступеньку, сделает так, что ей не придется за него краснеть.

Она согласилась – да, он здорово продвинулся вверх. И было несколько мгновений, когда она поверила: как-то так все образуется, что они останутся вместе и будут долго-долго жить красивыми и молодыми.

Занозка в сердце, не дававшая жить мирно, успокоилась – словно ее и не было. А когда Соледад о ней вспомнила, то проснулся рассудок и сказал примерно следующее:

– Ты, голубушка, не шило на мыло меняешь, а очень даже наоборот. Вместо тусовочного гения, любимца небольшой компании, проникновенно исполняющего песенки про пиратов, сорокалетнего бородатого младенца, умудрившегося до этих лет дожить без позвоночника, ты получаешь красивого тридцатилетнего парня, имеющего неплохую перспективу, – главное, чтобы не расслаблялся. Ну да ведь ты ему и не позволишь. И в постели он, кстати говоря, гораздо лучше. И то, что он с тобой делает, никто другой сделать не сможет, никакой врач и никакой китайский шарлатан. Так что придави свое самолюбие тяжелым камушком и скажи спасибо женщине, которая тоже повелась на гитарные штучки и запустила в твоего барда коготки. Пусть она с ним по гроб дней нянчится!

Так оно и было.

– Погоди, – сказала Соледад своему рассудку, – ты делаешь вид, будто поменять одного мужчину на другого – все равно что поменять облезлую кроличью шубку на новую норковую. А как же быть с полетом, с замиранием и расцветом души? Тогда был полет – меня несло, как птицу, подхваченную ураганом. И от голоса я замирала, и от взгляда расцветала. Мне опять было шестнадцать лет. А теперь – авантюра, окно в рабочем графике, разве нет? Правда, авантюра оказалась лучше, чем я рассчитывала, но отношения с этим белокурым бездельником – вне любви, по крайней мере вне моей любви…

Рассудок тут же нашел уязвимую точку.

– Ты думаешь, что любила мужчину только потому, что вы очень скоро, пока не исчез азарт первых взглядов и прикосновений, оказались в постели и у партнера твоего была борода. А любила ты ребенка – он ведь был для тебя ребенком, которого водят за ручку. Причем он застрял в том счастливом возрасте, когда дитя, забыв про мамку, охотно пойдет на ручки к любой красивой тете, догадавшейся показать большую конфету. Когда ты родишь ребенка и немного с ним освоишься…

– Нет! – возразила она. Рожать ребенка от Н. – это показалось ей вселенским недоразумением.

– А что с тобой происходит сейчас? – осведомился рассудок. – Ты ведь, кажется, в полете?

– Потому что он избавил меня от тяжести. Уж рассудок-то должен это понимать. И не все ли равно, как он это сделал? Я вовсе не хочу, чтобы мой рассудок анализировал это. Есть какие-то приемы массажа, может китайские, – теперь вся альтернативная медицина китайская. Он сделал то, что умеет делать, я ему благодарна… и мне с ним хорошо… мне с ним хорошо…

– А теперь надо жить дальше?

– Я ему ничего не обещала, да…

Соледад действительно ничего не обещала, но мысль о сожительстве с Н. сейчас не казалась ей нелепой. Потому-то она и вступила в полемику с рассудком. Зимой, когда Н. сделал ей предложение, а она поставила условие, и мысли бы такой не возникло – она была убеждена, что его попытки наладить жизнь обречены на полный крах.

Маша встретила ее шумно и радостно.

– Класс! Высший класс! Слушай, надо этого твоего чудика сюда позвать. Может, он и меня приведет в порядок? А я его материально не обижу.

– Он не сможет, он на работу устроился, – сказала Соледад, шлепаясь в кресло после того, как минут десять вертелась перед Машей в одних трусиках, хлопая себя по бокам и тыча пальцем в проблемные зоны. – Будет мне в этом доме кофе?

– На работу? – Маша, знавшая про Н. по рассказам подруги, очень удивилась. – И кем же?

– Экспонатом! Машка, честное слово, в музей экспонатом!

– Завернись! – Маша кинула ей одну из своих великолепных шалей и крикнула Игорю, чтобы сей же миг начинал готовить правильный кофе по-турецки, в горячем песке и со стаканом ледяной воды.

Игорь с утра был дома – делал какую-то срочную работу и отсылал ее кусками начальству. Но кофе по-турецки его соблазнил. К тому же Маша, любительница сладенького, принесла накануне пахлаву, сливочный кирпич с орехами и еще какие-то восточные деликатесы. Обычно она Игоря от них гоняла, крича, что в его-то годы парень должен быть стройным, как кипарис. Но Соледад всегда за Игоря вступалась – они были хорошими приятелями. Обычно она и мирила маму с сыном, когда возникал глухой конфликт из-за молодого страшноватого любовника.

До вечера Маша с Соледад успели много. Порепетировали всласть – причем массаж пошел на пользу и дыханию, и даже тембру. Маша всегда утверждала, что голос Соледад еще не созрел, а по-настоящему созреет годам к сорока, и потому отбирала концертный репертуар, приберегая самые сложные и эффектные вещи на будущее. Однако в репетициях они пробовали то один, то другой романс из этого сундука. И вот Машу осенило.

– А ну давай «День ли царит»! – воскликнула она.

Текст Соледад знала. Это был гимн непобедимой любви – той, о которой лучше даже не мечтать, потому что она лишь в романсах хороша, а в жизни – весьма неудобоносимое бремя. И кто бы теперь помнил поэта Апухтина, кабы не этот романс?

Она знала, что однажды исполнит его блистательно, но не сейчас – и даже не в голосе было дело. Просто не о ком петь, нет в мире такого человека. Уж Маша должна бы это знать!