На дне глаз Н. образовался знакомый жар, он зажмурился. Сквозь веки он видел красновато-коричневое пятно – свет. Потом оно исчезло. Соледад нашла кнопку.

Заблудиться было негде – она лежала на узком диване, он безошибочно присел там, где оставалось побольше места, и коснулся ее ног.

И сразу стало ясно: труд предстоит тяжкий. Даже не иголочки, а бугорки были у нее в ступнях – непонятно, как и дошла от поезда до каморки. Н. нащупал их и стал сперва поглаживать, успокаивать, даже ласкать, чтобы Соледад, стеснявшаяся своей хвори безмерно, расслабилась.

Он именно этого боялся и не мог понять, отчего в ней завелась эта беда. Он считал Соледад женщиной более или менее благополучной. Конечно, у нее могли быть какие-то женские неприятности, но не до такой же степени.

Но если думать, какая слабость и какая дурная мысль породила металлические струны, на которых завязались уже плотные узелки, то мысль помешает рукам действовать самостоятельно. Главное было – помочь, спасти. И он весь отдался делу.

Пальцы прослеживали ход подкожных струн, пальцы выделяли каждую поочередно и сквозь плоть смывали с нее крошечные частицы металла. Затем пальцы гнали облачка этих частиц туда, где их подхватит кровь. От ноготков на пальцах ног Н. медленно продвигался вверх, и его руки оставляли за собой мягкое, невесомое, преображенное тело.

Н. не знал, куда уходит металл, только надеялся и верил, что сможет как-то вытолкнуть его наружу, с потом ли, с дыханием ли, и он упадет наземь серебристой и уже безвредной пыльцой. Не только руки – вся душа, распластавшись, прикасалась к обнаженной коже любимой женщины, и он, закрыв глаза, чувствовал: над ним и Соледад сейчас мерцают два призрачных венца, хрустальных, с мелкими отчетливыми гранями, два широких ободка с большими прозрачными камнями и надписями на старинном языке, один парит над головой у него, другой прикрывает лоб Соледад и тает там, где начинается подушка.

Их союз был сейчас более тесным, чем при любовном слиянии.

Тело Соледад стало тяжелым, неровным. Если бы это была какая-то новая женщина, Н. испытал бы известную неловкость мужчины, которому хотелось, но уже не хочется. Но женщина была своей, своей настолько, что тело уже почти не имеет значения. Она была его женщиной, потому что он был ее мужчиной.

Если он мог бы выманить металл наружу и принять в свое тело, он бы сделал это.

Струны сделались тоньше, узелки расплющились, и края их размывались потихоньку, но все получалось страшно медленно. Н. чувствовал, что борьба с металлом может оказаться длиною в жизнь. А времени-то оставалось час, не более.

Он осознал и опасность – тело Соледад стало мягким и готовым принять любые перемены. Но если прекратить работу, частицы металла, уносимые кровью, замрут и поплывут вспять. А она не сможет этому воспротивиться – она в полудреме и даже не знает, что с ней происходит.

Время, проклятое время прикоснулось к нему и заставило о себе думать. А чтобы помочь Соледад, следовало забыть о минутах, часах и даже сутках. Очнувшись, он накрыл ее всем, что нашел в каморке теплого, навалил поверх простыни и подоткнул. Ему казалось, что, если тело сохранит тепло, частицы металла будут странствовать с той же скоростью, ни за что не цепляясь и никуда не сворачивая. Потом он зажег свет и быстро оделся в свои кавалерские доспехи – белые чулки, узкие штаны по колено, белую рубаху, парчовый камзол, голубой кафтан из легкой и ломкой, наподобие тафты, ткани. Он повязал кружево на шею, стянул длинные волосы в хвост и скрепил его заколкой с черным бархатным бантом. Когда он вышел в гостиную, как раз пробило четыре – время начала кавалерского дежурства.

Он чувствовал себя так, словно его пропустили через центрифугу. Поэтому он достал из секретера початую бутылку и отхлебнул прямо из горла.

Время остановилось. Сидя у нарядного столика, он пробовал читать Фонвизина и ничего в старинном плетении словес не понимал.

К счастью, заглянул хозяин музея – так что время, отнятое у Соледад, было не совсем потерянным. Хозяин прибежал лечиться от неприятностей и приник к секретеру. Что-то у него стряслось такое, что выражаться он мог только матерно. Н. принес закуску из своих запасов – ожидая Соледад, он прикупил и сыра, и колбасы. Теперь он уже знал, почем они в супермаркете и почем на рынке.

Хозяин, выпив не меньше бутылки дорогого виски, велел ему отключить телефон и пошел спать в спальню восемнадцатого века, где стояла кровать под балдахином и лежал на кресле шлафрок в старинном вкусе, – как будто Фонвизин где-то поблизости, сейчас придет, переоденется и сядет к столику – творить.

Н. был сильно озадачен – что же теперь, так и сторожить его у дверей спальни в дворянском прикиде? На часах было почти семь – срок его ежедневной службы подходил к концу. Н. решил, что раньше полуночи хозяин не проснется, и пошел в свою каморку, на ходу расстегивая парчовый камзол.

Соледад заснула, и это было хорошо – во сне организм сам себя лечит. Когда дурные мысли не провоцируют всех этих загадочных подкожных процессов, – возможно, металл даже сам потихоньку рассасывается. Так подумал Н. и начал с самого начала – с пальцев ног.

Оказалось, что и во сне Соледад помнила о своих неведомых неприятностях.

Н. разделся по пояс и взялся за дело.

Ему было не до секса. Если бы кто-то подсказал ему сейчас, что с лежащей женщиной можно соединиться, как муж с женой, он бы отмахнулся – не до того. Та сила, которая побуждает мужчину к телесной любви, вся ушла в пальцы. Но ее, сдается, было мало – Н., дойдя до бедер, понял, что ему не управиться со струнами, руки всего две, а струны, оплетая лоно, разошлись от него веером, пока проследишь ход одной – и утро настанет, и частицы стали, далеко не уходя, нарастут на соседние струны.

Прежде всего нужно было спасти Соледад.

Он провел рукой по ее колену – колено стало прежним, аристократическим, узким. Потом он глубоко вздохнул и доверился своим чутким пальцам.

Но тяжкий груз, видать, несла Соледад, чем-то была сильно недовольна – каким-то обстоятельством, против которого оказалась бессильна. Она, сама того не зная и не желая, сопротивлялась рукам целителя, и он уж не знал, что делать, но вдруг вспомнил девочку из «Драконьей крови», в которой металлические чешуйки возникли от уныния, уныние же – оттого, что ее не любили.

У Соледад было не уныние, что-то иное мучало ее, еще не став ее сутью, но собравшись стать. Н. не понимал, что бы это такое могло быть, и продолжал свой труд – в других случаях успешный, сейчас же почти бесполезный. Выше бедер он подняться не мог.

А что он вообще мог сделать, не понимая ни природы своего ремесла, ни природы стальных струн в теле Соледад?

Усталость долго боролась с ним и наконец стала одолевать. Все, что было ему доступно, он перепробовал – оставалось смириться. Но смириться он не мог – он любил эту женщину, он ее любил, и два воображаемых венца были над ними, висели и не гасли.

– Я люблю тебя… – прошептал он. – Я люблю тебя…