Она встала и быстро подошла к роялю.

Маша уловила ее мысль, но возражать было не время. Она тоже поднялась. Но Соледад хотела аккомпанировать себе сама – тем более что музыка, которую она считала ворованной, Маше не нравилась.

Сев к роялю, Соледад заиграла вступление – чистейшей воды импровизацию, но импровизацию удачную. А потом запела:

Это был вопрос, обращенный к Георгию, печальный вопрос, на который не требовалось ответа, – и так ясно, что в жизни Соледад был человек, нарушивший клятву.

Простенькая мелодия зазвучала именно так, как следовало, – ведь и драма была проста, вечная драма любящей женщины, изумленной и опечаленной предательством. Инстинктивно Соледад нашла верное решение – мелодия пышная, набросанная и разукрашенная талантливой рукой, для концертного исполнения, тут совершенно не годилась. Она бы только помешала.

Наконец и Маша это поняла.

Она смотрела на подругу, прекрасно зная, когда перевести взгляд на Георгия. А подруга пела в четверть голоса, как и положено в полумраке, без огня, для тех, кто понимает:

Вот ради этих двух слов и был придуман, затем был оснащен музыкой и, наконец, был исполнен романс.

Соледад, как многие женщины, любила смотреть на оружие, трогать его, пробовать ладонью рукояти охотничьих ножей и пистолетов. Ей нравилось прикосновение металла – почти проникновение. Она видела красоту оружия, и соратник ее в этой любви, Игорь, находил для нее в Сетях все новые и новые картинки.

То, что висело в комнате Сэнсея, было уж чересчур ненастоящим, а шпага ее мечты была из темного, почти черного металла с едва заметным волнообразным узором, из тусклого металла, что не нуждается в блеске: знатоки и без того понимают его цену.

Георгий слушал, но не так, как на концерте, сидя в первом ряду с цветами на коленях. На концерте он наслаждался произведением искусства. Тут с ним наконец заговорили о главном.

Соледад сделала паузу и завершила романс так, как не хотелось бы, но другого финала еще не было:

Две последние строчки она повторила почти без музыки – так, легкий проигрыш, когда голос угас и голова опустилась низко-низко.

Георгий вздохнул и быстро налил себе в бокал вина – в дорогой лиловый бокал из богемского хрусталя породистого французского вина.

– Я пью за то, чтобы ты никогда больше не пела этого романса, – произнес он.

Соледад посмотрела на мужчину вопросительно: ведь для того, чтобы этот романс был забыт, одного бокала вина мало, тут что-то нужно сделать.

Георгий медленно пил вино – не наслаждался, а словно совершал ритуал. И обе, Маша и Соледад, поняли: он догадался, и он этого дела так не оставит.

Кроме того, он впервые сказал Соледад «ты». Это много значило.

Вот только душа ее откликнулась как-то странно, безрадостно. Ну вот ты и пришел, сказала душа, ну что же, я тебя звала, я тебя принимаю, значит, это – ты…

Умная Маша смахнула со стола вилку с ножом. Звякнув об пол, они нарушили затянувшуюся тишину. Игорь и Георгий разом нагнулись поднять прибор, Маша забрала его и понесла на кухню, громко обещая еще какие-то кулинарные чудеса. Ужин вернулся в должную колею.

Только вот Соледад молчала и молчала.

Она понимала, что дала обещание. И было ей от этого обещания здорово не по себе. Как если бы вызвала, вроде чародейского ученика, силу, справиться с которой потом, чего доброго, и не сумеет.

Она подняла руку, чтобы поправить отросшие волосы. Ложечка, прилипшая было к коже, стукнулась о столешницу. А потом стукнулась и бессильно упавшая рука – вдруг неожиданно отяжелевшая. Соледад ссутулилась – и тут же выпрямилась.

Георгий не должен был видеть ее бесконтрольно слабой. В романсе слабость была дозированная. Она отзвучала – и ей более между ними двумя не место.

– Я хочу сделать тебе подарок, – сказал Георгий. – Едем, это тут недалеко.

Он встретил Соледад у входа в консерваторию, где она провела переговоры с деканом – о своем участии в студенческом концерте. На сей раз он приехал без цветов, и так было лучше – непременные цветы вносили в их отношения отчужденность, заставляли держать дистанцию, как полагается между звездой и поклонником.

– Едем, – сказала Соледад. – Мы с Машей договорились на восемь, так что время есть.

На улице было уже жарко, толпа, как по приказу, вырядилась в шорты. Соледад, зная, что предстоит встреча с Георгием, надела нарядное светлое платье с кремовыми кружевами. Ей хотелось еще больше понравиться этому человеку. Без всяких обязательств, разумеется, и без всяких надежд на будущее.

Георгий привез ее в странный дом, который до сих пор она видела только издали. Какой-то дореволюционный чудак, придумав открыть школу искусств, велел архитектору сделать проект в готическом стиле – и тогда, если ему понравится, он даст деньги на строительство. Архитектор, поняв, с кем имеет дело, наворотил такой готики, что дальше некуда. Так на краю парка встало краснокирпичное чудище с миллионом тонких и длинных островерхих башенок, с какими-то нелепыми зубчатыми бордюрами под самой крышей, с узкими окнами и деревянными дверьми размером с ворота небольшой крепости. Соледад никогда не бывала внутри и очень удивилась, обнаружив там просторный, высокий и очень мрачный вестибюль, в котором вполне мог бы разместиться двухэтажный коттедж.

Этот величественный вестибюль был загроможден всякой дрянью – стендами, книжными и прочими ларьками, просто составленными баррикадообразно вдоль одной стены стульями. У самых дверей была большая вахтерская будка, выкрашенная премиленько – в цыплячий желтый цвет. Видимо, чтобы заспанные студенты, врываясь в последнюю перед началом занятий минуту, широко открывали глаза и мигом просыпались окончательно.

Георгий подошел к этой будке и поздоровался с незримым сидельцем.

– Ну как, надумали? – спросил он. Оттуда что-то было невнятно отвечено, и Георгий кивнул: – Да, конечно, деньги при мне. Мы подождем.