Он отвел Соледад в угол вестибюля, к длинным старинным скамейкам из темного лоснящегося дерева.

– Сменщик запаздывает. Мы можем подождать и в кафе, но лучше здесь – так мы сразу увидим сменщика и не дадим сбежать старому дураку. Договориться-то мы договорились, но товарищ он ненадежный.

Соледад поняла, что объяснений до поры не будет. Но вопросов задавать не стала. Во-первых, просить чего-то у Георгия, пусть даже трех слов, соединенных во фразу, она не могла – с самого начала она знала, что с первой же просьбой кончится ее женская власть над этим человеком. Во-вторых, все равно же через несколько минут все выяснится.

Сменщик, которому полагалось быть в шесть, явился в половине седьмого. Из будки вышел и встал, ожидая Георгия, высокий худой старик с любопытным профилем – скошенный лоб, длинный прямой нос, маленький подбородок. Соледад подумала, что полвека назад этот человек, возможно, нравился девочкам именно своей пикантной некрасивостью в стиле восемнадцатого века, – такие лбы она видела на портретах французских философов и просветителей. И на какой-то гравюре, изображающей пару в менуэте.

Еще ей показалось странным, что при своем высоком росте и сидячей жизни в будке старик не сутулился. Спина у него была прямая и разворот плеч – как у спортивного мальчика.

Но вот походка – тяжелая…

Они втроем вышли в парк, дошли до джипа, сели: Соледад – на привычное место, рядом с Георгием, старик – сзади. Он, представившись, назвал фамилию, но фамилия эта сразу вылетела у Соледад из головы.

Дальше был сюрприз – старик, первым выйдя из машины, открыл переднюю дверцу и подал Соледад руку. Рука была красивая, сухая, с длинными пальцами. И сам жест тоже был исполнен старинной красоты – когда первой начинает движение кисть и она же завершает его чуть заметным всплеском, будто ставит в движении точку. Опять прозвучало слово «менуэт».

Чем дальше – тем занятнее этот старик казался Соледад. Он был неразговорчив, элегантен даже в старом пиджачке и сером свитере с высоким воротником – как носили вечность назад. Он высоко держал поседевшую голову. И даже длинные волосы лежали изящно, хотя он вряд ли ходил к парикмахеру чаще, чем раз в год.

Тайна открылась в жилище старика – однокомнатной квартирке, совсем крошечной. Соледад увидела на этажерке балетные альбомы на русском, английском, французском языках.

– Вы танцевали? – спросила она.

– Да, – ответил старик.

– Ну так как же? – поинтересовался Георгий.

Старик вздохнул и снял со стены длинную рапиру. Он протянул ее Георгию эфесом вперед, а Георгий взял оружие за клинок и передал Соледад.

– Вот то, что тебе нужно. Дарю. Этой рапирой был убит Меркуцио. И неоднократно.

– Какой Меркуцио?

Георгий чуть улыбнулся.

– Вот видишь ли, в свое время композитор Прокофьев написал балет «Ромео и Джульетта». И был там такой персонаж, Меркуцио… не помнишь?

Конечно же Соледад читала Шекспира, но кто ж удержит в голове всех персонажей? Она покачала головой и взялась за гарду. Рапира была для нее неудобна – добротный тяжелый клинок, самодельная легкая чашка…

Рапира принадлежала этой комнате – миру одинокого старика, миру, который невольно впитываешь и кожей, и легкими, – такой густой стоит тут запах, не то чтобы неприятный, но чужой и уже отдающий склепом.

– Нет, не помню, – холодно ответила она Георгию.

– Ну, тогда я объясню. Это друг Ромео, молодой талантливый шалопай, очаровательный бездельник, общий любимец… Как бы теперь сказали – тусовочный гений.

Георгий нашел нужные слова. Теперь Соледад начала смутно понимать… словно бы во тьме обозначился белесыми небрежными линиями намеченный силуэт!..

– Кузен Джульетты Тибальд убил его на поединке. Ну, потом Ромео убил Тибальда, и вся склока между домами Монтекки и Капулетти вспыхнула заново, но это уже к рапире не относится. Я решил подарить тебе рапиру, которой был убит Меркуцио. В рифму к твоему романсу.

– Ясно… – сказала Соледад. Вот так он отозвался на слова «шпага жениха». По-своему. Тоже способ сделать предложение…

Но рапира все еще принадлежала элегантному старику. Соледад посмотрела на него вопросительно – она не хотела вынимать стержень из крошечного мирка этого человека. В том, что рапира для него много значила, она не сомневалась. Он так смотрел на тусклый клинок, словно ласкал его своими выразительными пальцами, самыми кончиками.

– Я обо всем договорился. Сейчас эта рапира нужна тебе, – и Георгий демонстративно достал из портмоне наличные. На такие деньги можно было бы купить дюжину рапир, и он, выкладывая их на край захламленного столика, покосился на Соледад – как она оценит эту щедрость.

Старик взглянул на деньги и отвернулся. Они были ему неприятны – хотя бы потому, что он, по каким-то своим стариковским причинам, обойтись без них не мог, а иначе заполучить не умел. Может, требовались на лекарства, может, на операцию.

– А что я с ней буду делать? – недоуменно спросила Соледад.

– Ничего.

– Так зачем же она мне?

– Чтоб была.

Георгий был строг и лаконичен не в меру. Он слишком буквально понял мольбу о шпаге жениха. А клинок вовсе не обязан быть материальным…

– Послушай! – воскликнула Соледад. – Для того чтобы она у меня была, ей необязательно висеть над моей кроватью! Пусть она останется здесь – я буду просто знать, что она моя! Ну, и в любую минуту я смогу ее забрать, если она вдруг понадобится как физическое тело! Понимаешь?

– Понимаю, конечно.

– Тогда пойдем отсюда скорее.

Соледад отдала рапиру старику – правильным движением, чтобы его ладонь охватила гарду. Он стремительно схватил оружие, потянул на себя так, как тянут длинный клинок из ножен. И Соледад поняла, что этот элегантный старик – уже малость не в своем уме.

Никто не застрахован от безумия, а это еще и потому показалось Соледад страшным, что старик был из ее мира – из мира сцены. Ежедневно влезая в чужую шкуру и примеряя на свою разболтанную психику чужие страсти, спятить недолго: Соледад знала, как спетые подряд с полной самоотдачей десять романсов о несчастной любви приводят в пасмурное настроение, когда из памяти вылезают все скопившиеся гадости. Возможно, танец не так отравляет душу, возможно, и балетная музыка не столь располагает к сожалениям о несостоявшейся жизни. Но понять человека, рассудок которого пошатнуло искусство, Соледад могла.

Она положила руку ему на плечо, желая сказать: все в порядке, ничего плохого не случится. И сквозь старый пиджачок, сквозь тонкий серый свитер ощутила короткие тупые шипы. Это не была худоба старого астеника, это было иное, человеческие кости не могут так выдаваться…

Соледад, убрав руку, отступила под защиту крепкого округлого плеча своего спутника и даже прижалась к нему. Георгий обнял ее почти невесомо. И, как она безмолвно потребовала, быстро вывел ее из этой комнаты, оставив там и деньги, и рапиру.