Через полтора месяца после окончания войны Хана узнала, что за ней приедет отец. Она получила от него короткое, но содержательное письмо: Бенигно познакомился с какой-то женщиной, через несколько недель он женится, но прежде хочет вернуть домой детей, чтобы те могли пойти в школу. Ни обсуждать это, ни поддаваться на мольбы тети Ампаро он не собирался. Хана – его дочь, так или не так? К тому же договоренность была временной. Это все из-за чертовой войны. Это все чертовы бомбы, уносящие жизни матерей и детей. Так или не так? В конце концов, в этой печальной игре каждый имеет право попытаться выловить хоть какие-то крупицы счастья.

Хана плакала, кричала, унижалась, умоляя отца. Потому что жить в темноте не так уж сложно, пока ты не увидел свет, но, единожды отведав сахара, трудно забыть его вкус. Для Ханы бедность была подобна самой глубокой и бесконечной темноте, а жизнь в Комильясе походила на свет, на сахарную сладость волшебной детской сказки. Но мне не хочется говорить о грустном, я просто хочу рассказать правду о том, как родился монстр. У нас не так много времени.

Сама того не желая, Хана все же добивается своего, так как возвращаются обморочные припадки, по ночам ей теперь регулярно снятся кошмары, она просыпается в поту. Во сне зовет мать. Отец почти готов отступить, но тут уже тетя Ампаро уговаривает его забрать Хану. Очевидно, что девочка нездорова, а они с мужем слишком стары. Так Хана может осиротеть, не успев выйти замуж, а ее обмороки и этот потерянный тяжелый взгляд пугают их и тревожат. Что-то во всем этом непонятное и мрачное.

Хана вновь увиделась с семьей лишь на свадьбе у отца. Это было скромное торжество, гостей едва дюжина, включая священника, а из угощения – рис с курицей. Давид вел себя как сильный и независимый мужчина, словно семейные драмы его никак не касаются. Он ожесточился – казалось, вся радость жизни покинула его, совсем еще молодого человека. И Давид не собирался возвращаться в Инохедо. Ему исполнилось шестнадцать, он заканчивал школу, так что мог остаться работать на производстве в Ла-Таблии, куда, судя по всему, его охотно взяли.

А Клара и Хана вернулись. Вернулись в дом, который не был похож на прежний, вернулись совсем к другой жизни, к ненастоящей матери, которая была им чужой. Новой жене Бенигно было лишь двадцать пять, низенькая, с темными глазами и длинными черными волосами, словно в противовес своему имени Аврора, то есть “заря”. Она встретила девочек приветливой улыбкой и попыталась подружиться с ними, но задача оказалась нелегкой. Отчуждение падчериц можно было предугадать заранее.

Хана, которая в сентябре вернулась к обычной рутине, все больше проникалась ненавистью. У нее больше не было ни своей комнаты, ни свежей рыбы на обед, ни веселых беззаботных прогулок по Комильясу; в доме всем заправляла незнакомка, в огороде куча работы, приходилось рано вставать к скоту, за дневным пайком картошки таскаться в шахтерскую деревеньку Реосин. Вместе с Кларой они залезали в пустые вагоны, в которых доставляли пирит и сфалерит на Астурийскую цинковую фабрику в Инохедо, и так добирались до Реосина, что в восьми километрах вглубь побережья. Заполучив драгоценные клубни, они пешком возвращались домой, потому что оттуда вагоны уже гнали груженными минералами.

Послевоенное время оказалось куда более жестоким и нищим, чем военное. Это становится понятнее, если вникнуть в систему продовольственных карточек, стоимость которых каждый месяц вычитали из заработка Бенигно на фабрике. Вообще-то по этим карточкам работнику должны были предоставить на выбор разные продукты по сниженным ценам, но качество продуктов было столь ужасным, что активизировались контрабандисты, которые устанавливали на товар совершенно заоблачные цены. Система карточек просуществовала до 1951 года. Черный хлеб был совсем несъедобен, в чечевице копошились отвратительные черные жучки, а рис был приправлен белыми личинками.

Семья Ханы не могла позволить себе покупать продукты у контрабандистов, но им удалось получить доступ к крупам и молоку качеством чуть лучше, чем в городах. Женщины терпели, следили за огородом и за скотом, готовили, стирали, прибирали, а еще и шили – ради небольшого дополнительного дохода. Они не препирались с мужьями и старались не попрекать их. Мужчины вставали до петухов, а счастливцы вроде Бенигно вкалывали на какой-нибудь фабрике.

Но Кларе и Хане не хотелось такой участи. Может, это рано обретенная независимость будоражила их, наградив некоторой строптивостью.

А может, виной тому бесконечные часы, проведенные в несбыточных мечтах о будущем.

Молодость мачехи не внушала девочкам уважения, хоть та время от времени и лупила их шваброй или награждала парой затрещин, чтобы приструнить. В те годы такое считалось вполне нормальным, так что не стоит слишком сурово осуждать методы воспитания, бытовавшие в ту печальную пору в Испании.

Время текло однообразно и тоскливо, а радость в гости захаживала редко. Жизнь казалась бесконечной и беспросветной ночью.

В мае 1940 года, спустя год после официального окончания гражданской войны, Бенигно и Аврора сообщили, что в ноябре они ждут ребенка. Маленькие женщины отнеслись к новости на удивление равнодушно, прикрыв свое равнодушие любезными, но не особо восторженными поздравлениями.

Как-то вечером, ранней весной, Хана получила письмо. Они с Кларой хлопочут на кухне, тут же и Аврора.

У Ханы сердце бешено колотится.

– А можно узнать, что это за Луис? – спрашивает Аврора, разглядывая конверт.

– Какой Луис? Луис? Это письмо мне? – Хана заливается краской и подскакивает к мачехе.

– Ну да, сеньорита, тут написано “Хане Фернандес”, вполне разборчиво. Значит, времени мы в Комильясе не теряли. Ох, что будет, когда отец про это узнает! – восклицает Аврора, задирая руку, чтобы Хана не могла перехватить письмо.

– Дай мне прочесть, это мое!

– Ну и нахалка! Тебе ведь еще и двенадцати нет. Ты испросила у отца разрешения переписываться с парнями, а? Пусть сначала он прочтет, а там видно будет, чего хочет этот твой Луис. Только глянь, что пишет, “дорогая герцогинюшка”, – насмешливо говорит Аврора, отпихивая Хану, которая пытается вырвать у нее письмо.

Тут вмешивается Клара. Она говорит спокойно, размеренно, но в голосе ее звучат уверенность и холод, необычные для тринадцатилетней девочки:

– Положи письмо на стол. Ты нам не мать. А письмо не твое. И не смей трогать мою сестру, – медленно и непреклонно произносит она, отчетливо выговаривая каждое слово.

Аврора застывает на месте. Почему эта девчонка осмеливается с ней так разговаривать? Разве это не нахальство? Она переводит взгляд на Клару, собираясь ее