Знаешь, Кэт, наши отношения начались как сход лавины. Они погребли под собой все: учебу, обязательства, правила приличия, обещания, данные другим людям. Мы оба начали жить с чистого листа.

Маша призналась, что никогда не была с мужчиной. Даже жениха настолько близко к себе не подпускала – собиралась подождать до свадьбы. Возможно, есть такие мужчины, с которыми можно ждать сколько угодно, но наше с ней «до свадьбы» случилось через неделю. Когда мы открыли и эту дверь, началось прекрасное и очень сложное время бесконечного ненасыщения друг другом.

Ручьи, вода течет. То заморозки, то дожди – та еще весна. А идти некуда. Денег – нет. Свободной квартиры – нет. И пошла череда чужих спален, лестниц многоэтажек, вечерних скверов, заброшенных строек. И все это было прекрасно и чисто. Мы были как Адам и Ева. Словно никто никогда не делал этого прежде.

Она подсадила меня на джаз, как на иглу. У нее был красивый голос, с такой легкой хрипотцой, о которой, глядя на нее, никогда не подумаешь. И блюз. Да, и блюз… Столько музыки…

Конечно, отец пытался меня приструнить. Мой старший брат…

Ян оборвал предложение. Прикрыл глаза, потер переносицу. Потом долго смотрел в пол, в одну точку, и Катя, встревоженная этим болезненным движением его души, не решилась нарушить молчание.

– Так вот, у меня был брат, – в том же тоне продолжил Ян. – Я называл его Старший. Он был Братом – с большой буквы. Всегда на моей стороне, что бы ни случилось. Не каждый на такое способен.

Старший превосходно играл на ударных, настоящий талантище. Он словно был создан для этого инструмента, заточен специально под него.

Едва окончив гимназию, Старший рванул в Москву играть по клубам – вопреки воле родителей. Там он подсел на наркоту, так что считался «бракованным» сыном. И всю свою нерастраченную энергию папаша направил на меня. Старательно завинчивал гайки. А мне – семнадцать, гормоны, первая любовь. Если когда-нибудь у меня будет сын…

В общем, отец пытался меня образумить, потом вдруг ослабил хватку, словно рукой на меня махнул. Мне бы еще тогда почуять подвох, но куда там. Влюбленные такие близорукие…

И вот однажды утром, месяца два спустя, прихожу я к Маше, как обычно, а дверь никто не открывает. Мобильных тогда еще не было, так что я рванул в универ. И там ее одногруппник сообщил мне новость: Машу исключили. За прогулы. Еще месяц назад.

Это было невероятно, невозможно. Но я почему-то сразу поверил. Внутри холодно стало, до дрожи. Я же весь этот месяц почти каждое утро провожал ее до универа! Каждый вечер встречал после занятий! То, что сказал ее одногруппник, не умещалось в голове, давило – до дикой боли.

Я обратно к ней. Сел под дверь и сидел, пока ее мама – Маша росла без отца – не вернулась с вечерней смены завода. «А Маруся, – говорит, – уехала». – «Куда уехала?!» – «В Америку, в Техас». Америка!..

Ян горько усмехнулся. Катя притаилась: не двигалась и даже дышать старалась как можно реже.

– Как найти человека в Америке? Который не хочет, чтобы его нашли?

Ее мама пыталась вернуть меня к жизни чаем с малиновым вареньем. Все ближе и ближе пододвигала мне то кружку, то блюдце с сушками.

Она рассказала занятную историю. Когда Машу исключали, у декана сидел какой-то нувориш. Вместо отсутствия перспектив, одежки с чужого плеча, работы уборщицей и безденежья, он пообещал учебу в хорошем американском колледже. С проживанием, питанием и пособием. Какая-то хитрая учебная программа, в которую случайные люди почти не попадали. А если останется… В тюрьму ее, конечно, не посадили бы. Но моральный облик преподавателя, сказали, уже серьезно подпорчен отношениями со школьником, а земля полнится слухами.

Я слушал эту историю, а в чашку с чаем капали слезы. Я до этого лет с шести не плакал. И знаешь, Кэт, мне даже стыдно за слезы не было – как больному человеку не стыдно за рвоту.

«Новым русским» – ты, наверное, догадалась – оказался мой отец. К тому времени я и так его порядком ненавидел. За то, что с братом моим обращался, как с грязью. За синяки, которые пыталась скрыть моя мама. За то, что до безумия хотел передать мне свой «ген превосходства» и считал, что я должен быть ему за это благодарен.

Он выбрал для меня гимназию, будущую профессию и место работы, сортировал моих друзей и наверняка уже присматривал для меня самку… А потом я стал ненавидеть его еще и за Машу.

У нас с ней все могло получиться. Но отец надавил на нее – и Маша сломалась. Вряд ли ее можно в этом винить. Я был еще мальчишкой, школьником. Готовым к революции, но не к созиданию. Возможно, Маша и в самом деле со мной бы пропала.

Как бы там ни было, я больше ничего о ней не слышал.

* * *

Стемнело.

Они сидели рядом, едва касаясь плечами, безмолвно и неподвижно. Грудная клетка Яна медленно поднималась и опускалась, словно он спал.

Кэт опомнилась первой. Не включая света, принесла с кухни огарки свечей. Расставила их на полу, на полках, на подоконнике. В коротком светлом сарафане она и сама была похожа на горящую свечу.

– А дальше? Что было после того, как она уехала? – спросила Кэт, снова присев рядом с Яном.

Это уже выходило за рамки выполнения желания, но Ян продолжил – хотя не сразу отвел взгляд от лица Кэт. Ему показалось, что в ее лице что-то неуловимо изменилось. Но, возможно, его просто отвлек отблеск свечей.

– В универ я все-таки поступил – так вышло, смешная история. Полгода просиживал лекции, сессию завалил. Весной меня, наконец, забрали в армию. Там я и сделал себе татуировку. Правда, художник попался безрукий. И… ну, недалекий. Не знаешь, как выглядит колибри, так и скажи, а не пытайся изобрести новый вид птиц, верно, Кэт? В армии я узнал, что мой брат погиб: разбился на мотоцикле. Мне до дембеля два дня оставалось.

Приехал я как раз на похороны. Все зеркала в доме занавешены черным. Море цветов, венков от родственников и папиных приятелей, словно кому-то при жизни было до Старшего дело. А в центре этой сцены – главный режиссер спектакля, мой отец. Весь в черном. Глаза потухшие, покрасневшие. И слезы у него по щекам катились почти искренние. И речь такую толкнул, что даже матерых мужиков проняло. Отличная была игра