ничего, что происходило в тот месяц до встречи с ней, – начал рассказ Ян. – Март наступил для меня четырнадцатого числа, когда трамвай под номером «десять» подъехал к художественному музею. Я пробивался к двери, чтобы выйти на ближайшей остановке. Она сидела у окна. И я не вышел.

Помню встречу с ней очень четко, до мельчайших подробностей. Закрываю глаза и словно смотрю кино. За окном свет – такой яркий, белый, – от этого внутри трамвая все кажется тусклым и серым. Только не она. Она тоже – свет. Как принцесса, которая почему-то сидит не в замке на троне, а здесь, в старом трамвае, на потертом сиденье. Светлые волосы прижаты воротником тонкой бежевой куртки. Куртка расстегнута, вокруг шеи – белый шарф с коричневым узором. Она была похожа на колибри: воздушная, трепетная, грациозная. Прятала в шарф кончик носа и читала маленькую книгу, которая лежала на коленях. Я протолкнулся поближе. Бродский. Мой любимый Бродский!

Она была красива. Очень. Мне повезло с ней еще и в этом. Но я любил бы ее любой, даже с физическими изъянами…

Ян сделал большой глоток виски. Сидел, глядя, как затухает последняя закатная полоса.

– Слушай, зачем тебе это?

Катя не сразу поняла, что Ян обратился к ней. Встрепенулась, скользнула по нему взглядом. Ян казался каменной глыбой. Он был напряжен, хотя вряд ли сам это осознавал.

– Сейчас ты выполняешь мое желание. Продолжай, – повелительным тоном ответила Катя. – Итак, Бродский.

Ян сделал еще глоток. Прислонился затылком к стене.

– Бродский… Я вышел из трамвая следом за ней и проследил до самого дома. Знаешь, Кэт, все так чудно́ складывалось… К тому времени моя семья уже перебралась в коттедж. Добираться до гимназии стало неудобно, так что временами мне разрешали ночевать в городе, у бабушки. К слову, в этой самой квартире, где сейчас находимся мы с тобой. Оказалось, девушка моей мечты жила всего в паре кварталов отсюда.

Ян замолчал. Катя подлила себе «Асти».

О чем он сейчас думал?..

– Той ночью я не заснул, а наутро – еще, наверное, и шести не было – помчался под ее окна, боялся упустить мою девочку. Помню, парю над серой предрассветной улицей. Вокруг – ни души. Прячу в карманы ладони и не могу согреться. Меня колотит: то ли от холода, то ли от волнения.

Она вышла из подъезда чуть позже восьми. Я за ней – как заправский шпион. То перебегал от дерева к дереву по пустынной аллее, то вис на поручне в другом конце переполненного автобуса, то прятался за спинами студентов в коридорах педунивера. Там я узнал, что моя незнакомка учится на втором курсе, специальность… сейчас не вспомню точно… в общем, после выпуска она учила бы иностранцев русскому языку.

Там, в коридоре, я рассматривал ее группу. Мальчишка только один был и то… не конкурент, в общем. Девушки на ее фоне казались тусклыми, как высохшие цветы. Наверное, поэтому она выпадала из их круга: сидела на подоконнике, время от времени грызла кончик ручки и что-то черкала в конспекте. Я все надеялся, что кто-нибудь окликнет ее по имени, но все словно сговорились против меня.

В тот день я так привык к ней, пока ходил хвостом, что едва не спросил «чего так долго?», когда она наконец вышла из аудитории после лекций. Тайком провел ее до подъезда.

Вечером моя незнакомка отправилась в клуб, я снова за ней. На ходу ел булочку, купленную в ларьке по дороге: из-за этой слежки даже перекусить не удалось.

Вошел в клуб – и застыл как вкопанный. Моя скромная студентка-гуманитарий уже сняла берет и непритязательное пальто. Теперь перед зеркалом, поправляя легкий макияж, стояла красотка с ногами от ушей в коротком черном платье с блестками. Распущенные волосы – почти до бедер. Тогда, наверное, я влюбился в нее заново.

В баре она заказала колу со льдом. Пила через соломку крохотными глотками и откровенно скучала. А я не мог позволить, чтобы моя девушка скучала. Выдохнул – и к ней. Но что говорить, что делать? Сердце колотится, ладони влажные. Словно до этого всю жизнь прожил в мужском монастыре.

В общем, отломал ей половину своей булочки. Моя колибри улыбнулась и взяла подарок. Как же нелепо, наверное, выглядела эта получерствая булка на вечеринке, где гламурные соседки по барным стульям попивали мартини с оливками!..

Потом кто-то осторожно похлопал меня по плечу. Обернулся – и не сразу увидел ее парня: он оказался на голову ниже меня. Бледный, худощавый, одет модно, с претензией. Я нависал над ним, как скала: плотный, крепкий. В те времена я сидел на белковой диете, бегал по утрам. А волосы у меня были короткие, жесткие. Думаю, я напоминал мишку Панду.

В общем, она виновато мне улыбнулась и пошла за ним с надкушенной половинкой булки. Крошки за ней сыпались, как в сказке про Гензеля и Гретель. Я смотрел, как мою девушку уводит ее парень, и улыбался. Потому что узнал ее имя. Маша.

Вернулся в квартиру к бабушке уже за полночь. Там меня дожидался отец. Он отвез меня домой прямиком на семейный совет: родителям доложили, что сегодня я прогулял гимназию. Скандал. Домашний арест. Словно можно удержать взаперти по уши влюбленного подростка.

Выходной. Утро. Я – по карнизу, по водосточной трубе – как только шею себе не свернул?! На попутках добрался до города. Бегу к Машиному дому и еще издалека вижу, как она садится в подержанный, но весьма приличный «Поло» красного цвета с огромным бантом на крыше. Охает, обнимает своего парня. Это был день ее рождения.

Я не мог подарить ей машину. Я вообще ничего не мог подарить ей дороже булочки: карманными деньгами меня не баловали. Но разве у любви и денег есть что-то общее?

Ее подарочную машину я использовал в своих целях. В тот же вечер оставил под стеклоочистителем записку с поздравлением и четверостишием Бродского. «Я дважды пробуждался этой ночью и брел к окну, и фонари в окне…» И так далее. Судя по взгляду, Маша поняла, что записка не от бойфренда. Похоже, он был не по этой части. Маша записку не выбросила. Сложила аккуратно – и в карман. Она казалась растерянной и в то же время счастливой.

Так у меня появилось новое хобби: теперь я каждое утро оставлял под стеклоочистителем то записку, то цветок. Меня ничто не могло остановить.

Неделю спустя вместе с цветком возле машины остался и я.

А еще через два дня