и старших, и младших — своей прямотой и сердечностью; ученики привязываются к ним и скорее находят с ними общий язык.

Она была не так уж и хороша собой: чересчур высокая, полновата, а лицо все в веснушках. Каждые три месяца вся школа видела, как она уезжала в Ханой — сделать прическу, — а когда она возвращалась, в глазах учительницы светились отблески счастливо проведенного дня и она казалась помолодевшей на несколько лет.

Школьные сплетники судили и рядили, почему «литераторша» до сих пор не замужем. Одни считали, что виной всему ее внешность, другие утверждали, будто в юности она была чересчур привередлива. И всегда находился мудрец, который высчитывал, загибая пальцы: «Та-ак… год Кота… год Дракона… год Петуха…» Потом он поднимал голову и провозглашал во всеуслышание: «Выходит, учительнице нашей никак не меньше тридцати пяти». Россказням этим мало кто верил, но никто вроде и не возражал. Да мало ли среди школьников всяческих кривотолков, особенно между девчонками. Само собой, и Туан наслушался всяких сплетен, но сам он в такие разговоры не вмешивался и частенько давал понять приятелям, что слушать их ему неприятно, — ведь Нем относилась к нему со всей сердечностью и заботой, какими только может добрая женщина окружить ребенка, рано потерявшего мать.

В первый же день учебного года Туан с одним из новых своих приятелей устроили прямо в классе «состязание по борьбе» и в финале высадили оба дверных стекла. Директор школы вызвал Туана и велел ему отправиться к классной руководительнице с объяснениями по поводу этого происшествия. Он молча явился к Нем и насупился, ожидая неприятного разговора. Но Нем только и сказала:

— Борьба, может быть, дело неплохое, только рубашки рвать ни к чему и в классе, запомни, бороться нельзя.

Туан стоял молча, а Нем, не сказав больше ни слова, стряхнула рукой пыль с его новенькой белой рубашки. Потом разрешила ему вернуться в класс. Голос ее звучал спокойно и ласково.

Дома, в деревне, Туан с малых лет слыл заядлым любителем борьбы. Он устраивал схватки с приятелями на горе за околицей, не раз ходил бороться в соседнюю деревню, а уж в школе для «борцов» было истинное раздолье. И они сражались неустанно, разрывая в клочья рубахи и обдирая коленки. Учитель даже не пытался бранить ребят, зато дед строго-настрого запрещал Туану бороться. Запрет этот, ясное дело, оставался втуне.

Но нынешнюю классную руководительницу свою Туан очень уважал. И хотя она сказала, что «борьба, может быть, дело неплохое», он никогда больше не принимал в ней участия и вообще перестал озорничать.

Так протекали школьные годы Туана — весело и безмятежно. Он не блистал ни по одному из предметов, но все же был из «крепких», как говорится, учеников. И вопреки опасениям отца становился со временем сдержанней и спокойнее.

В конце каждой четверти Хюи неизменно получал письмо от Нем. Она со всеми подробностями сообщала ему о сыне и каждое письмо заканчивала одной и той же фразой: «Прошу вас, не волнуйтесь за него. Туан подает большие надежды». Хюи, получив письмо от учительницы, тотчас прочитывал его и отвечал без промедленья. В своих письмах он благодарил Нем за ее заботы и рассказывал ей о своих делах. Ей, полагал Хюи, не лишне знать обо всем, раз уж она преподает его сыну литературу. Читая его искренние, сердечные письма, Нем не могла сдержать радостного волнения. Впрочем, то же самое испытывала бы, наверно, любая женщина. Ведь ничто не вызывает в сердцах и мыслях такого отклика, как искренность и верность. Вскоре в письмах, посылаемых Хюи, вслед за строчками, посвященными Туану, она стала писать и о своей жизни.

Когда Туан перешел в десятый класс, Хюи попросил учительницу писать ему ежемесячно. Нем, прочитав это письмо, усмехнулась и ничего не ответила на его просьбу, она вообще не упоминала об этом, но отныне письма ее приходили к нему каждый месяц, и были они довольно-таки длинные. Теперь и о самой Нем в них говорилось больше, чем прежде.

Из писем отца Туан догадывался, что учительница держит его в курсе всех школьных дел. Когда Туан стал часто наведываться в свою деревню и отметки его, конечно, ухудшились, отец незамедлительно узнал об этом. Кто, как не Нем, мог сообщить ему? Но все равно, Туан ни разу не рассердился на учительницу; напротив, он понял, что она тревожится за него.

Однажды Нем зашла домой к Туану — разузнать о его загадочных отлучках. Сперва он смущенно бормотал что-то, но в конце концов набрался смелости.

— За нашей деревней, — рассказал он, — есть Слоновая гора. Гора эта для нас, ребятишек, была все равно что другом — большим и добрым. Она дарила нам столько чудесных вещей: охапки медовых трав, — когда их подсушишь, они пахнут так сладко — и круглые белые камешки — если в темноте посильнее ударить их друг о друга, из них вылетают яркие искорки и идет запах, точь-в-точь как от жженого меда. А рядом с горой большая пустошь — Слоновый хобот, там круглый год стоят высокие сочные травы и земля такая мягкая и податливая, что в дождливую пору в ней вязнут буйволы. Из деревенских ребят я больше всех подружился с Фыонг, дочкой наших соседей. Это Фыонг научила меня собирать медовые травы, когда они еще зеленые. Надо связать их пучками, потом подсушить на солнце, да так, чтобы как следует провеяло ветром. Тогда они пожелтеют и станут пахучими. Этим засушенным медовым травам прямо цены нет: положишь пучок под подушку, и тебе никогда не приснятся змеи или какая-нибудь другая нечисть. Слоновая гора вся поросла медовыми травами. Бывало, пасешь там буйволов и вдруг захочешь пить. Разжуешь горсть сладковатых листьев — и жажду как рукой снимет. Все дети у нас очень любят их. Фыонг всегда носила с собою пучок. Сто раз, наверно, учила она меня, как сушить медовые травы, но у меня пучки никогда не выходили такие, как у нее: все листочки один к одному — длинные пушистые и пахучие. В конце зимы траву на горе обычно сжигали, и золой потом удобряли поля. Огонь полыхал на горе целую ночь. А когда поутру мы гнали буйволов мимо горы на пустошь и видели ее обгоревшие, в черных подпалинах склоны, нам чудилось, будто это с нас самих живьем содрали кожу.

Трава выгорала, а потом приходила весна. И на склонах Слоновой горы из земли, перемешанной с пеплом, пробивались молодые ростки — маленькие, желтоватые, если же попадались зеленые побеги, это была уже не медовая, а другая трава. По утрам, когда мы