* * *

Вечерний сумрак ещё не так загустел, и мертваря хорошо видно. Для погибшего более полувека назад бредёт он удивительно шустро, и всё так же шарит пустыми руками по своей груди. По одежде уже и не разобрать, к какой воюющей стороне когда-то он принадлежал. Наверное, это не важно. Ни глаз, ни носа на искорёженном лице, только тёмные дыры. Зубов зато полон рот. Ровных, красивых. Пенни смекает, что мертварь идёт по её и Ржавкиному следу, но прямо сейчас ей кажется, что всё происходящее – какое-то кино, дешёвенький ужастик, только и всего. Потому что ведь мертвари – выдумка. Конечно, выдумка. Иначе и быть не может. Настоящего живого врага можно постараться убить. А это…

Только расходящийся от тёмной фигуры смрад продолжает убеждать: да вот хрен там, а не кино. Смрад даже не такой, как бывает от старой трупнятины, а совсем, совсем неправильный. Он проникает прямо в башку, в самое нутро, минуя нос. Сквозь него отлично можно чуять все остальные, привычные и мирные запахи, даже лёгкий след дыма медовой травы на волосах Коваля, и вот от этого, кажется, жутче всего.

Угадав поблизости присутствие живых, мертварь бодрится, подбирается, перестаёт бестолково сучить руками и идёт почти вприпрыжку. Только вдруг останавливается и замирает, будто с маху на что-то налетел. Коваль выходит навстречу – точёная железяка наотлёт – и вдруг заговаривает с мертварём, ровно как с умаявшимся другом.

–Устал, да? Вижу, устал. Давно шатаешься. Страшно давно. Ни сна, ни передышки. Что ж за паршивцы с тобой такое сделали, а? Вряд ли тот способен понимать обращённые к нему слова, но теперь мертварь стоит, склонив голову, и только вздрагивает, тихо хрипя.

–Войне тебя отдали, а она и не взяла. Обидно.

Нежить вздрагивает сильнее.

Конопатый идёт вперёд и говорит почти ласково:

–Я твоя война. Давай.

Тут мертварь вскидывает руки и сигает к Ковалю с таким проворством, что не одна Пенни успевает заорать от ужаса.

Конопатый встречает его железякой. Даже не рубит: прикладывает как-то плашмя, под бок. Мертварь рушится на колени, складывается – нет, сыплется какими-то мелкими кусками, и перестаёт быть.

Если бы это и впрямь было кино, то Пенни так бы и сказала: «Не могли, что ли, сделать как-нибудь поэффектнее?!»

Только неправильный смрад, казалось бы, пропитавший весь мир насквозь, исчезает едва ли не быстрее, чем сама несчастная нежить. Перед Ковалем на примятой травке остаются какие-то расползшиеся от навалившегося времени тряпицы, остатки обуви, проржавелый нож, несколько пуговиц. И горстка красивых зубов.

* * *

Орчий старшак стискивает конопатого так, что того и гляди захрустят кости.

–Ты это… опять…– выговаривает человек.– Я же сейчас как из реки дерьма вылез…

–Ты чистое дело сделал.

–Мне теперь сцимитар обжечь надо.

–Сорах обожжёт. Ты чистый.

–А чувствую себя как с грязи вылепленным.

–Я тебя отмою. Ты всё правильно сделал. Никто бы не смог лучше.

–Он меня слушал-слушал, а потом обрадовался да как скакнёт…

–Ты с ними обязательно сперва словами говоришь…

–Конечно, обязательно. Иначе я бы ещё с первого раза спятил.

Потом они стоят молча, может быть, даже плачут. И хотя их прекрасно видно, Пенелопе кажется, что старшаки спрятались от всех на свете, за краем мира.

И такие живые оба, что даже больно смотреть.

К бывалому своему месту Штырь-Ковали являются уже почти под ночь. Пенни и несколько других костлявых таскают к огню воду, чтоб согреть Ковалю помыться, а Сорах здесь же купает в честном пламени старшачий сцимитар.

К теплу и свету сходятся сторожевые кошки. От приближения мертваря они было рыскнули прочь, но теперь успокоились и настроены выжидательно. Пенни пробует их пересчитать, но сбивается: то ли от того, что некоторые котейки чересчур похожи друг на дружку, то ли потому, что они не сидят чинно на одном месте.

–Шкните, молекулы,– бранится Хильда, едва не споткнувшись о кота Дурака.– Потом покормлю. Идите-ка вы… мышками промышляйте.

Пенни ловит себя на том, что прямо сейчас ей до одури нравится вся эта скучноватая обычная движуха: и возведение полотняных домов, и густая похлёбка, в которую Хильда сыплет бережёные резаные сухари, и даже маляшья стайка – все по-прежнему с яркими лоскутками в волосах – прущая к костру брезентовый тюк с тряпьём, чтобы бабушке Сал было удобно сидеть.

Коваль мнёт в ладонях пучок горьких полынных листьев, взгляд у него залипший. Когда всё готово, Тис тащит его отмываться, раз уж конопатому этого хочется.

Резаку неуютно думать, какие ещё выдумки из кино могут обернуться правдой.

–А мертвари не заразные?

–Нет,– отвечает Дэй.– Ещё не хватало. А помните, один меня чуть до смерти не задавил? Ломаю его, ломаю, а ему хоть бы по хрену, давит и всё.

–Такое забудешь, как же… Это до Коваля ещё было.

–Морган ему башку отшиб, а он всё давит.

–А башка кругом катается и ртом щёлкает. Мы её пинали-пинали…

–Меня за башмак тяпнула, аж следы на носке остались.

–Тис велел огонь развести и всё туда побросать, полдня следили, чтоб не расползался оттуда, пока не успокоится.

–Вонял ещё как сволочь, а не горел толком, хоть ты что.

–Было бы у нас тогда карасину или другой горючки, полили бы, может, тогда бы проняло.

–Нна другой год опять его встретили, стоит под горкой весь чернущий, но целенький, башка нна сторону только свёрнутая… Крепкое нна них колдунство, лопни мои глаза…

–Старшак тогда обходить велел, мы такого крюка задали, вёрст на двенадцать лишних.

–Нашли о чём вспоминать на ночь глядя, вы, лопоухие,– ворчит Сал.

На это костлявые пускаются возражать, что теперь-то, при Ковале, редкая встреча с каким-нибудь драным мертварём – не беда, да и Сорах с Костяшкой вовсю за ним тянутся, сами уже исправные кузнечных дел орки, а значит, и мертваря успокоить сумеют.

–Но Коваль же не орк,– произносит Пенни, отчаявшись понять, как всё это работает.

Ёна, помолчав, отвечает вдумчиво:

–Рэмс Ратмир Коваль наш старшак. Тису – пара. Трём орчаткам родитель. От орка Щучьего Молота ремесло как есть перенял. Чем не орчий кузнец, пусть и человек кровный? И старшаки говорят, что орки с людями совсем родня, иначе бы и маляшек как следует не родить было. И ты вот из межняков, Резак, разве ты чем-то хуже?

Чёрт. Зря вообще об этом заговорила.

Тут Штырь кричит, чтобы принесли мыла, и Хильда живо подрывается за куском: конопатый с Магдой много всего нужного притащили из города, в том числе и несколько коричневых мыльных брусков, остро пахнущих дёгтем.