* * *

Парнишка сидит очень прямо. И держит Пенни за руку. Голос у него уже совсем поправился – звучит гладко и красиво.

«Теперь я называю себя Нимним, или просто Ним – Колючка. Так зовут маленькую рыбку, храбрую колючую рыбку, которая умеет за себя постоять, и с ней считаются даже старые щуки. Отныне я не только „мальчик“, я Ним».

Некоторые сирены посмеиваются от его речи, другие что-то ворчат, закатывают глаза. Ржавкина новая знакомая, хмыкнув, прикладывает себе к голове ладонь, дескать, ой, пересушил мозги-то, как есть пересушил, чудесит.

–Ёрш-молодец,– смеётся Ржавка, толкает водяницу плечом. Та аккуратно трогает Ржавкины волосы, наверное, удивляется: среди озёрного народа не заметно ни рыжих, ни тем более кудрястых.

–Ним.– говорит Пенелопа. В подступающих сумерках парнишка сияет ещё пуще, и видать, приятно ему, когда называют по имени.– А я Пенни-Резак.

Переводчица выдаёт подозрительно долгую фразу, Ним делает круглые глаза и переспрашивает, действительно ли её зовут одновременно как маленькую человеческую денежку и как опасное острое оружие.

–Да, получается, что так!– отвечает осьмушка.

Коваль примечает пустой обклад у Нима на опояске.

–Ножик потерял, Ним?

Вместо паренька отвечает Йемаарре. Мальчику их народа вообще-то не подобает прикасаться к ножам и прочему оружию, но у их сокровища, может быть, от пережитого испуга, потянулись руки к очень старому клинку, принадлежавшему когда-то его свирепой прабабке, к хранимой памятке о её победах и подвигах. Добро бы ещё к более изящному и красивому изделию знаменитых оружейниц, которое можно было бы, к примеру, носить в волосах. Но крепкий прабабкин нож очень прост с виду, даже щербат, и сохранён никак не ради украшения. Мальчику дали от него пустые ножны, чтобы немного успокоить, хотя, может, и не следовало бы.

Ним говорит очень спокойно. Нож ему понравился, потому что похож на тот, который носит сама Пенни-Резак. И не страшно, если клинка ему не дадут – тогда он сам себе выточит такой клинок, под ножны, даже если обдерёт себе все руки и на это потребуется десяток лет.

Йемаарре охает, что от таких фокусов наверняка расплывутся даже самые захудалые невесты. Тис говорит, что у парнишки-то, видать, такое же яростное сердце, как у его славной праматери, а Коваль впридачу утешает: захудалые-то невесты, может, и расплывутся, так туда им и дорога; а вот самые сильные, смелые и отчаянные, наоборот, должны сильно заинтересоваться…

Умей сирены как следует потеть, так с переводчицы бы небось пот катился градом. Старая водяница то и дело прикладывается к большой кружке с остывшим напитком из варёных трав, чтобы смочить горло, но вид у неё довольный и гордый. Вот какая она сегодня важная сирена, а вовсе не простая уборщица.

* * *

Ржавка и та здоровенная озёрная дева уже до того подружились, что потихоньку отправились вместе вдоль берега рассматривать впотьмах какие-то удивительные камни.

А Резак обнаруживает, что не только Ржавка умеет общаться без помощи переводчицы, одним лицом, да руками, да собственными словами, уж какие взбредут.

«Ним, тебе трудно живётся…»

«Вовсе нет, я счастлив, что вернулся домой, что ты помогла, Пенни-Резак».

«Вот твои украшения, царевичи гады их забрали, а наши нашли, я хочу вернуть».

«Оставь, у меня таких вон как много. Продадите, или поменяете, или для памяти…»

* * *

Из Штырь-Ковалей на празднике не хватает только Булатов. Интересно, разыскали они ту большую тачку или нет? Чабха хороший следопыт. Должны найти.

–А Ржавка-то где?– озирается Коваль.

–Гуляет… Небось не потопнет,– говорит Тис.

Конопатому отчего-то делается весело.

–Пенелопа, завтра рано подниму. Идём с бабушкой Магдой до Дрызгиного двора – и в город.

Пенни смотрит на свои ноги в хороших рыжих ботинках.

Ей страшно неохота в город, потому что ведь там будет много незнакомых человеческих лиц. Сейчас ей совсем не хочется видеть чужих людей. Да ещё и вставать так рано.

–За обувью мне уже не надо,– говорит она Ковалю.– Не поеду. Лучше я в другой раз.

–Смотри: у синь-луковок вот такие стрелки,– объясняет Ёна.– У которых ботва потолще, такие и тащи. Видишь, их тут много.

Неизвестно, чем полюбился синь-луковкам этот склон сырого неглубокого оврага, но среди жилистой травы и жёлтой сурепки впрямь тут и там торчат остренькие побеги.

Ага, легко сказать – тащи. Здесь тебе не матушки-Дрызгин огород с жирной рыхлой землёй, привыкшей отдавать урожай. Пенни дёргает пучок зелёных стрелок посильнее – и остаётся с этой самой «ботвой» в руке, а хитрая луковица так и остаётся сидеть, где выросла.

–Ты пальцами подкопайся,– советует чернявый. Что ж, ему видней.

Вскоре у межняка дело идёт на лад. Вдвоём с Ёной они набирают синь-луковки в торбу. «Сырьём-то они хотя горькущие,– рассказывает орк,– зато хранятся долго, почти не портятся. Зимой – хорошее дело их пожрать, особенно если у кого дёсны болеть начинают или там глаза слабнут. Хорошее жраньё, в любое варево добавляй – сытнее будет. А если испечь, тогда луковка делается вовсе сладкая, вот такие чудеса».

Потом Ёна запевает негромко себе под нос какую-то песенку. Скорее всего, он ещё и не знает, что Пенни уже кое-что разбирает по-орочьи. Сама-то она вслух на этом языке говорить не пробовала, так, со слуха нахваталась, с пятого на десятое. Песня не очень складная, наверное, Ёна сам на ходу её выдумывает:

Дальше идёт какой-то длинный непонятный кусок, из которого только и ясно, что ничейный ножик очень хорош, но хватать его нельзя, а то больно порежешься.

Ха, смешная песня. У Пенни сперва ёкнуло сердце: показалось, что там её прозвище. Но нет, наверное, Ёна поёт про что-нибудь другое. А то совсем неловко было бы.

* * *

На подходе к стойбищу они встречают Хильду. Не то чтобы Пенелопа была так уж рада её видеть, да и сама рыбарка явно не в восторге, но не петлять же теперь, по открытому-то месту.

–Э, лиса, приболела, что ли?– беспокоится Ёна, и тут Пенни сама замечает, что вид у Хильды неважный, лицо кажется каким-то серым, и над верхней губой поблёскивают мелкие капли пота, да и пахнет от неё как-то… ну, покислее обычного.