— Мне понравилась твоя последняя вещица в «Гранте»!

Я смущенно улыбался в ответ, а если прибавлял: «Знаешь, вообще-то у меня есть брат в Дорсетшире…» — собеседник принимал это за начало очередного никому не интересного анекдота, быстренько извинялся и сбегал.

Возможно, Кен догадывался, что происходит. Вряд ли его это задевало; впрочем, в конце летнего триместра он объявил, что уходит из соавторов. По его мнению, я и в одиночку мог не хуже «сочинять такие штуки», а он хотел самостоятельно попробовать кое-что другое. В двух словах: у него душа не лежала к легкомысленной литературе, хотелось чего-нибудь посерьезнее. Кен выразил это, по своему обыкновению, очень мягко — преподнес все так, словно «К» в составе А. К. М. никогда не вносило существенного вклада, якобы я два года трудился за двоих. Ничто не могло быть дальше от правды. Я возражал, отговарил его, я страдал от одной мысли, что мы больше не будем работать вместе. Только во втором письме Кен признался, что сам хочет отделиться от меня.

Что ж, ему решать. Пусть пишет статьи для «Корнхилла», коли приспичило, а я буду сочинять смешные стишки для «Гранты». Удачи нам обоим.

Номинально «Гранта» являлась собственностью главного редактора, хотя на практике от него мало что зависело, кроме назначения собственного преемника. Деловой стороной дела занималась типография, они сообщали редактору, сколько составила прибыль и есть ли она вообще. Когда я сам стал редактором и узнал, сколько составляет прибыль, то очень обрадовался и принялся мечтать, как получу свой первый гонорар. Мечтал месяц, другой, потом напомнил о деньгах и услышал в ответ, что пока не получена плата от рекламодателей, я в долгу перед типографией и если хочу, могу выплатить этот долг немедленно. Я, по подсказке Барри, холодно ответил, что «передаю дело на рассмотрение поверенным своего отца», после чего мне доставили первый в жизни чек в уплату за литературный труд. Не знаю, кто был в нашем споре прав, кто виноват, но мне казалось вопиющим нарушением традиций, чтобы университет заставили дожидаться денег при расчетах с городом.

Когда я заканчивал второй курс, «Гранту» редактировал другой питомец Тринити-колледжа, немного мне знакомый. С его легкой руки появился новый вариант инициалов, который впоследствии успел основательно мне надоесть. По-моему, стихи не стали лучше или хуже после замены отколовшегося «К» на второе «А». Зато с этой подписью появилось первое произведение в прозе — впрочем, не особо выдающееся, — которого мы вдвоем никогда бы не написали. Я сам сочинял его с большой опаской, поскольку не был уверен, так ли пишут прозой. Все еще находясь в неуверенности, я получил письмо от редактора. Вопреки моим ожиданиям, там содержался не совет «заниматься лучше стихами», а совершенно невероятное предложение в следующем триместре взять на себя редактирование журнала.

Это был едва ли не самый большой сюрприз в моей жизни. Удивительнее всего, что мой знакомый не поленился исписать двадцать страниц, доказывая, как приятна и выгодна редакторская работа и как она мне подходит, когда хватило бы всего трех слов: «Хочешь быть редактором?» Скорее всего другого кандидата просто не нашлось, а ему очень хотелось снять с себя ответственность за журнал. Я был почти разочарован тем, как легко все получилось. Что хорошего — торжественно провозгласить: «Стану!» — а потом узнать, что тебе попросту придется, хочешь не хочешь.

Так или иначе, я стал редактором.

2

Один кембриджский приятель пригласил меня погостить у него несколько дней после Рождества, и я с удовольствием согласился, хотя и слышал, что среди развлечений намечается любительская театральная постановка. Я думал, мы будем выступать перед небольшой компанией друзей в гостиной, причем мне, как всегда, достанется роль без слов. В этой области мой репертуар был практически неограничен, поскольку мне уже приходилось играть таких несхожих персонажей, как мартышка и древнегреческая девушка. Возможно, мне поручат написать текст для других исполнителей или сочинить стихи для домашней пантомимы. В крайнем случае я буду работать суфлером или помогу перетаскивать декорации.

Чудовищным потрясением стало открытие, что для нашей постановки взят в аренду большой зал ратуши города Ипсуича, постановка включает три пьесы, и в одной из них мне предназначена вполне серьезная роль раненого героя.

Несколько лет спустя я написал для «Панча» серию «Маленьких пьес для любительского театра». Та пьеса в серию вполне вписывалась. Герой мог быть на выбор — французом во времена Франко-прусской войны, круглоголовым во время Английской революции или южанином в войне Севера с Югом. Раненный в бою, он с трудом добирается до дома своей возлюбленной, а там — сюрприз! — расквартирован немец, или роялист, или северянин. И не только расквартирован, а еще и пристает к героине с неподобающими знаками внимания. За такую роль берешься в полной уверенности, что ты будешь главным героем, и вдруг в ходе центральной сцены выясняется, что на самом деле герой — твой соперник. Он произносит возвышенные монологи, жертвуя воинским долгом и собственными чувствами ради безответной любви. Я-то был не прочь пребывать на заднем плане, раз уж нельзя отсидеться дома. Поскольку меня тяжело ранили, у нас с героиней происходило бурное объяснение на полу, причем моя голова находилась между огнями рампы, а в такой позиции нелегко вспомнить длинную речь, описывающую мои переживания во время битвы при Седане. Во всяком случае, я старался. Одна строчка навсегда врезалась в память: «Всю долгую ночь напролет я думал о тебе». Героиня погладила меня по голове, отодвинув ее подальше от прожектора. Жаль, не помню, как выглядела та девушка. Я повторил: «Всю долгую ночь напролет я думал о вас… о тебе», — гадая, что же делать дальше. Положение спас немецкий полковник. Не дождавшись нужной реплики, он вышел на сцену и сурово сообщил, что я его пленник, после чего оставил нас наедине. Впору отчаяться, но тут выяснилось, что еще не все потеряно: имеется потайной ход, где мы с героиней играли детьми. Героиня помогла мне подняться на ноги, и мы сыграли трогательную сцену прощания. «Всю долгую ночь напролет…» — завел было я, но девушка очень спешила. «Скорее, скорее! — вскричала она. — Тебе нужно уходить!» Она привела меня к хитро замаскированной дверке. Со словами «Прощай, любимая!» я распахнул дверь и попал в объятия полковника. Он все знал и подкараулил меня на пути к спасению. Полковник кратко объявил, что я по-прежнему его пленник, и снова нас оставил. Положение казалось безнадежным. В любой другой пьесе так оно и было бы, но мы, к счастью, вспомнили, что есть еще и другой потайной ход — там мы тоже играли в детстве. Вторая прощальная сцена прошла веселее. Меня воодушевляло сознание, что через пять минут я смогу навсегда уйти со сцены, а в следующем триместре буду редактировать «Гранту». С криком «Прощай, любимая!» я распахнул дверь и вновь оказался в объятиях полковника. Он буквально все предусмотрел; как с таким бороться? Я вдруг тоскливо вспомнил, что в программе еще один спектакль. Тут полковник вышел на середину и произнес пламенную самоотверженную речь, возвращая мне крошку Рене и свободу. А я хотел только одного — уехать наконец из Ипсуича.

Но и в Ипсуиче можно готовиться к предстоящему триместру. В тишине своей комнаты, забыв ненадолго о Франко-прусской войне, я написал балладу. Вот ее начало: