4

Это случилось на первой неделе следующего триместра. Ничего не подозревая, я вскрыл письмо, адресованное редактору «Гранты». Письмо было от Р. Ч. Лемана, ее основателя, бывшего главного редактора, а ныне вот уже несколько лет сотрудника журнала «Панч». Он хотел узнать, кто автор ряда диалогов, о которых он, «как и многие другие в Лондоне, весьма высокого мнения»; возможно, если автора это заинтересует, «ему будет предложена работа в том же роде». Я назвал ему свое имя.

Нынешним студентам трудно представить, с каким волнением я прочел это письмо. Не забывайте, в те дни университетскую жизнь не освещали в прессе. Студентов не приглашали сообщить миллиону домохозяек из пригородов, что неладно в Оксфорде и почему они отвергают религию. Студенты соприкасались с широкой лондонской общественностью только в день лодочных гонок, когда представитель городского управления отчитывал их за беспорядки и объяснял, как нужно себя вести. Лондон не интересовало, «о чем думают современные молодые люди». Безусловно, молодежь получит свое, но по традиции спешить с этим незачем. Вот когда отрастят бороду и будут уже не совсем молодежью, тогда дело другое.

У меня бороды не было — в конце концов, двадцать лет! — но обо мне заговорили в Лондоне!.. От этой мысли захватывало дух. Такой новостью можно поделиться только с одним человеком на свете. Я сразу же написал Кену.

Как легко идти по жизни, заводить друзей, врагов, просто знакомых в непоколебимой уверенности, что важна только твоя сторона уравнения. Я познакомился со Смитом, Смит мне понравился, вот и все, что можно сказать о Смите. Я познакомился с Джонсом, Джонс мне противен, и хватит о Джонсе. А как они ко мне относятся? Это их личное дело, однако почему-то я убежден, что их чувства не столь сильны и взвешенны, как мои. В чем причина — в том, что другие чувствуют не так глубоко, как я, или в том, что я меньше других достоин внимания? Я не нашел ответа на этот вопрос. А ответ, как всегда, кроется в мешанине комплексов, самомнения, смирения, ложного смирения и тщеславия, из которых и состоит современный человек.

В детстве и юности, если я в чем-нибудь завидовал Кену, то всегда старался «не подавать виду», не догадываясь, что он старается делать то же самое по отношению ко мне. Да ему и стараться было не надо — в отличие от меня, он не придавал большого значения нашему соперничеству. Я почти убедил себя, будто он и не подозревает о нашем соперничестве и о том, что я в очередной раз его обошел. Разве можно обидеть человека, который не обижается? Все эти маленькие «победы» и «поражения» значили для него не больше, чем выигрыш или проигрыш в настольную игру «Разори соседа».

Я ошибался. Кен в ответном письме поздравил меня с успехом. Лучший друг не мог бы радоваться за меня больше, преданная возлюбленная — так безоглядно осыпать комплиментами. А потом он впервые заговорил о нашем давнем соперничестве:

«Все, на что я был способен, ты делал лучше или достигал раньше… Так случалось постоянно. И все-таки я говорил себе: есть кое-что исключительно мое. В нашей семье писатель — я. Теперь ты отнял и это. Черт побери, придется, видно, тебя простить. Я ранен был, но не упал![26]У меня новый фрак, и дьявол с тобой. Через силу твой — Кен».

Дженни! Выбежав навстречу,

Ты меня поцеловала.

Пусть я стар, пускай не вечен,

Плечи горбятся устало.

Пусть печален, болен, беден,

Время многое украло.

Одного отнять не властно:

Ты меня поцеловала![27]

За всю жизнь мы с Кеном ни разу не отступились друг от друга. Время многое украло, одного отнять не властно!

5

За первым письмом Руди Лемана последовало предложение написать серию миниатюр для «Панча». Самой собой, я не мог приступить к работе до окончания триместра, да и потом результаты были не обнадеживающие. Никто не сказал мне, глядя на экземпляр «Панча»: «Когда-нибудь ты станешь его редактором». Вот если бы кто-нибудь так сказал, я наверняка ответил бы: «Стану». Хотя редактор редактору рознь. Полдюжины моих зарисовок долго путешествовали от меня к помощнику главного редактора Оуэну Симану, пока наконец он их одобрил. В начале октября статьи поступили к редактору Бернанду, и дело заглохло на полгода. В мае я робко поинтересовался у Руди, что с моими статьями. Он написал Бернанду. Тот ответил, что в последнее время очень занят автобиографией и не успел рассмотреть их с тем вниманием, какого они заслуживают, но в ближайшие выходные он поедет в Рамсгит и надеется почитать в поезде. Руди подождал еще месяц-другой (в поезде Бернанд встретил знакомого и отвлекся), потом забрал мои статьи и отправил их в только что созданный журнал под названием «Джон Буль», заявивший себя как соперника «Панча». Там редактор оказался более энергичным и сразу одобрил серию, но финансовые дела они вели так же лихо, и газета немедленно обанкротилась — я так и не узнал, успела ли выйти хоть одна моя миниатюра.

В то время, о котором я сейчас пишу, все это было еще в туманном будущем. Начался второй триместр моего редакторства, и за мной скопилось примерно сто часов долга по математике. С огромной неохотой я совершил мудрый поступок — взял себе заместителя по имени Вер Ходж и свалил на него всю рутину. Редакционные статьи лились из-под его пера, как мне и не снилось. Он был способен заполнить текстом любой объем журнальной площади. Вдвоем мы обеспечивали все нужды «Гранты». Я писал то, что хотел и на что хватало времени, а заместителю предоставлял заполнять свободное место. Очень может быть, он тоже считал, что пишет то, что хочет, а мне оставляет свободное место. Какая разница? Мы были счастливы, и в газете не оставалось пустых мест. Ходж был студентом-гуманитарием, так что нас теперь окружал легкий аромат культуры.

6

В августе мы с Кеном поехали в Озерный край и сняли небольшой домик в Сиуэйте, решив заняться скалолазанием. Ничего об этом деле не зная, мы купили веревку, башмаки с шипами и стандартное руководство Оуэна Глинн-Джонса. Скалы в этой книге делились по категориям: легкая, средней сложности, умеренно сложная и повышенной сложности. Мы решили начать с умеренно сложной и присмотрели себе скалу Напская Игла на склоне горы Грейт-Гейбл. Вся прелесть в том, что на открытках эта вершина производит впечатление «повышенной сложности». В руках умелого фотографа, отделенная от контекста, она превращается в грандиозный пик, возносящийся на тысячу футов над бездной. Связавшись веревкой, раз уж так принято по этикету, мы с Кеном прогуляемся на этот могучий пик и разошлем родным открытки.

Поначалу мы слегка стеснялись веревки. На первых порах мы несли ее, небрежно перекинув через руку, как будто только что ее нашли и вот разыскиваем владельца… Затем более сурово переложили ее в другую руку, словно бы намереваясь спуститься в колодец, куда упал какой-то незадачливый путник. Лишь бы только не приняли нас за то, чем мы и были на самом деле: двое новичков, которых уверили, что с веревкой скалолазание становится менее опасным, хотя сами они твердо убеждены в обратном. К тому же веревка мешает. Забраться на вершину Иглы и так достаточно сложно, а если еще и тащить с собой веревку, сложность, несомненно, возрастет. Я ощущал все это еще острее, чем Кен, поскольку про себя заранее решил, что буду «ведущим». Мало того что в 1892 году я выиграл на соревнованиях по гимнастике среди учеников младше четырнадцати — по сравнению с Кеном моя жизнь теперь вовсе не имела значения. Кен совсем недавно обручился. Если ведущим буду я, мы, возможно, убьемся оба (тем более с этой кошмарной веревкой) или я разобьюсь один; в любом случае я просто не мог себе представить, как стану рассказывать невесте Кена о его гибели. Конечно, я был рад своему решению, но все-таки было бы приятнее, если бы помолвлен был я, а благородному решению радовался Кен.